Я больше не могу есть, может, от удивления, может, от отвращения. Эта свинья мне симпатична: у него не рот, а помойка, но он ненавидит господ. Это придает мне мужество: аристократы тоже сотворены из плоти и крови, а не из каленой стали.

— А где ты был? — спрашиваю его.

— В Эйзенахе, потом в Зальце, но мне надоело отбивать собственные руки о спины бедняков. Уж больно это мерзко. Я слишком стар для такого дерьма, мне уже сорок, мать твою, и двадцать лет — в этом дерьме. А тебе, господин?

— Двадцать пять.

— Нет, нет. А где ты был?

— Во Франкенхаузене.

— Чтоб мне провалиться!!! В самом сердце Чистилища?! Ходят слухи, что такого еще не бывало.

— Ты прав, дружище.

— Расскажи-ка мне вот еще что… Этот проповедник, этот пророк… ух, не прожуешь… как там его звали? Ах да, Мюнцер. Чеканщик. Что с ним стало?

Осторожность!

— Его схватили.

— Не убили?

— Нет. Я видел, как его увозили. Один из отряда, взявшего его в плен, рассказывал, что он дрался как лев и что схватить его было страшно трудно: солдаты боялись и его вида, и его слов. Когда его увозили в телеге, я слышал, как он кричал: «Omnia sunt communia».

— И какого хрена это значит?

— Все общее.

— Дьявол. Ну и тип. А ты знаешь латынь?

Он ухмыляется. Я опускаю глаза.

24 мая 1525 года

Несколько часов пути, и холмы Тюрингского леса уже тускло отражаются в сером куполе неба за моей спиной. Я только что проехал крепость Кобург и направляюсь в постоялый двор в окрестностях Эберна. Осталось еще дня два пути… Максимум три, по уже начавшим расстилаться передо мной лесным долинам Верхней Франконии. Широкая дорога, как обычно, забита повозками торговцев, снующими между Ицем и Майном. Сегодня вечером — в Эберне, через день — в Форсхайме, чтобы избежать излишне любопытных взглядов из Бамберга, потом — Нюрнберг и, наконец, — Бибра.

Впервые я понял, что способен на это. Усталость, почти свалившая меня с ног, отступила перед силами, которые помогают воспрянуть духом, когда находишься на грани поражения.

* * *

Они приближаются ко мне издалека, в то время как небо затягивают облака: удручающие, рваные, мрачные. Перед ними расстилается дымовая завеса: слабый сероватый свет с легким дождем, мешающие видеть и затрудняющие дыхание на уступе в узкой долине, где я надеялся переждать рассвет.

У них нет ни повозок, ни быков, ни лошадей. Только мешки за плечами. Колонна беженцев, толпы, целые волны нищих с непреодолимой силой накатывают на подножия роскошных колонн Кобурга.

Эта толпа истерзанных людей, едва волоча ноги, ползет вперед, беззащитная, словно раздавленная гигантской пятой Неба. С трудом тащащие домашнюю утварь… стонущие от боли… под пропитанными потом бинтами… со стариками на носилках, сделанных из всего, что попалось под руку. Непрерывные стенания и ругательства и плач детей едва ли способны выразить их страдания.

* * *

Лишь несколько женщин пытались навести в этой лавине хоть какое-то подобие порядка. Они несколько раз обходили нестройные ряды, утешая раненых и заставляя подняться тех, кто валился на землю под тяжестью собственного горя; всегда с маленькими детьми на руках, или привязанными на животе, или за плечами — лица у них возвышенные и трагические. Я следовал за этой лавиной отверженных, держась в нескольких метрах справа. И каждый раз один-единственный взгляд, один-единственный вопль буквально разрывал мне сердце на куски.

Одна женщина, расколов стену равнодушия, повернулась ко мне. Живая, но на последней стадии истощения, она отделилась от плачущей колонны, передав в чужие руки двух любимых детей, которых несла с собой.

— У нас ничего нет, солдат. Ничего, кроме ран наших калек и слез наших детей. Что еще с нас возьмешь?

Я не нашел слов, чтобы заглушить угрызения совести из-за собственного бессилия и вины из-за того, что остался жив. Мне пришлось слезть с лошади, посадить ее детей, помочь ей и дать денег. Помочь собственному народу, втоптанному в грязь, из которой он хотел выбраться. Выбраться и выжить.

Эльтерсдорф, Франкония,

10 июня 1525 года

Зарабатывать себе на хлеб — дело нелегкое и хлопотное. По поводу собственной работы человек выдумывает самую жалкую и гнусную ложь.

Топор и колода — с самого восхода солнца. Я колю дрова во внутреннем дворе, расположенном между огородом с хлевом и домом Фогеля. Вольфганг Фогель для всех — пастор Эльтерсдорфа и преемник Лютера, для Гута — отличный помощник в распространении книг, брошюр, манифестов, для мятежных крестьян — Читающий Библию, прозванный так из-за фразы, которую он постоянно повторяет:

— Теперь, когда Бог говорит с вами на вашем языке, вы должны научиться читать Библию самостоятельно. Вам больше не нужны ученые теологи.

— Тогда и ты нам не нужен. — Такой ответ он слышал чаще всего, но он его совсем не обескураживал.

Ну и молодец же этот Читающий Библию: теплый прием, дружеский хлопок по плечу, несколько вопросов о том, кто жив, а кто мертв, и вот я здесь, с топором в руках, напротив кучи дров. Я тут всего два дня, а уже приходится отрабатывать оказанное мне гостеприимство.

В Бибре Гута нет, типография закрыта. Мне рассказали, что он провел там неделю, но вскоре ушел в Северную Франконию. Узнав, что Фогель вернулся в Эльтерсдорф, я потратил какое-то время, чтобы сменить лошадей и закупить провизию, и уехал.

Эльтерсдорф. У меня есть комната, миска похлебки и новое имя: Густав Мецгер. Я еще жив, хоть и не знаю, как мне это удается. О том, чтобы встать на прежний путь, пока и речи нет.

Эльтерсдорф, лето 1525 года

Невыносимо долгие дни. Вычистить хлев, наколоть дров, задать корм свиньям и следить, не опоросится ли одна из них. Собрать плоды в крошечном саду, починить инструменты, которые так и норовят сломаться. Постоянные обязанности, повторяющиеся день ото дня, настоящее насилие над суставами, выворачивающимися каждый день, — только для того, чтобы получить миску похлебки, как дворовая собака.

Между тем новости, доходящие из самых разных мест, говорят о том, что зверства творятся повсюду: репрессии князей достигли пика — так они ответили на вызов, который мы им бросили.

Во всем городке нет никого, с кем можно было бы переброситься парой слов. Иду на мельницу помолоть муку для Фогеля, встречаю кого-то — пара шуток по поводу пастора Фогеля, единственного во всей деревне, у кого есть зерно для мельника.

Одно из немногих приятных занятий за весь день — болтовня с Германом, деревенским дурачком, ухаживающим за садом Фогеля. Вообще-то болтает только он, пока раздаются удары топора по полену. Он считает, что каждый при рождении получает те руки, которые заслужил, у него самого мозоли были уже от рождения, а таким умникам, как мне, можно браться только за книги. Он улыбается, выставляя напоказ свой щербатый рот, и божится, что эту войну выиграли такие же бедняки, как он. Он рассказывает, как они взяли графский замок и целых десять дней им прислуживал сам граф со своими рыцарями, а по ночам они имели графиню с дочерьми. Это была грандиознейшая победа: никто и представить себе не мог, что им удастся удержать власть так долго, хотя, если крестьяне будут править, а господа — пахать землю, все скоро помрут с голода, так как каждый имеет те руки, которые заслужил…