За этой работой она забывает себя. Она может быть женщиной любого возраста. Она — истинный художник, и неважно, что ее тема крайне ограничена. Когда она делает стежки, душа покидает тело, намерение теряет смысл, пальцы правят бал.

Когда она пишет, свободы меньше. Тогда она в большей степени та, кем намерена быть. Более женщина, менее художник. Но даже при заполнении старых школьных карточек она не ограничена голой реальностью. Их назначение — поведать правдивую историю ее жизни, но ей принадлежит только та правда, которую она может вернуть. Впрочем, кому какое дело, думает она. Что я скажу, то и будет правдой. Как вспомню, так и будет.

Наверное, она произнесла что-то в этом роде вслух, потому что из кухни уже бежит Эйфория.

— Все в порядке, миссис Берил?

— В мире или со мной?

— Я слышала ваш крик. Испугались чего-нибудь? — Эйфория подтягивает узкую цветастую юбку и заглядывает под кровать. Настя говорила, что видела там мышь. В многоквартирных домах Северного Лондона кишат мыши. Сколько поколений сменилось здесь с начала прошлого века? Здесь вывелись целые семьи гордых городских мышей. Главное, что не крысы, а на мышей всем наплевать. «Мерзкие англичане», как говорит Настя.

Берил Дьюзинбери пялится через свои заляпанные очки на Эйфорию, заглядывающую под кровать во второй раз. Боясь, что оттуда на нее уставится мышь, Эйфория нагибается так, что спина остается прямой. Берил Дьюзинбери убеждается, что дело не в одежде, у бедняжки неважно с осанкой. Собственно, у всей Африки одинаковая беда. Вот к чему приводит поедание ящериц и ношение на голове корзин с бананами. Глазом не успеет моргнуть, как ляжет на вытяжку, а я потом бегай, навещай.

— Похоже, это я должна спросить, не испугалась ли ты чего-нибудь? Чего ты ищешь там, под кроватью?

Эйфория пожимает плечами. Это тоже вредно для осанки. «Стойте прямо, девочки!» — слышит мисс Дьюзинбери свой голос.

Окажись у нее под рукой линейка, она всласть вытянула бы Эйфорию по косым плечам.

Выпрямись!

— Му-у! — зачем-то мычит она.

Эйфория вздрагивает.

— Нервы у тебя ни к черту! — торжествует Берил Дьюзинбери. — Тебе бы к… — Никак не вспомнить, к кому следует обратиться Эйфории.

— Да, миссис Берил.

— Тысячу раз тебе говорила: в этой комнате единственный страх — твой. Меня ничего не пугает.

— Нет, миссис Берил.

— Разве что когда забываю, как ты называешься.

— Эйфория.

— Нет, то, чем ты занята.

— Я ухаживаю за вами.

— Ха! Вот, значит, что это такое! Тебя кто-нибудь просил?

— Да, ваш сын, мистер Сэнди.

— У меня есть сын?

— У вас их трое, миссис Берил.

— Неужели? И все — мистеры Сэнди?

— Нет, миссис Берил, второй — мистер Пен, а…

— Ладно, ладно, не хватало всех перебрать! И перестань, пожалуйста, обращаться ко мне «миссис». Это звучит провинциально. Я — принцесса Ша… Шахе… Сама знаешь.

Забыла, вот незадача! Принцесса Щербацки, что ли? Почему она вспомнила эту фамилию? Принцесса Шостакович? Шницлер? Шреклихкейт? Struwwelpeter?

Вспомнила!

— Я принцесса Шикльгрубер.

Эйфория бессильна ей помочь.

— Да, миссис Берил.

Принцесса садится в постели, кутается в короткий халат. На нем вышиты слова LIFE IS A TALE TOLD BY AN IDIOT[7]. Буквы разделены кроваво-красными анютиными глазками со смеющимися личиками.

— Как я уже говорила, — продолжает она, — я не из пугливых и совершенно не боюсь собственной кончины — когда уйду, тогда и уйду, но чего я боюсь, так это смерти при жизни, когда разеваешь рот, а из него ничего не вылетает. Моя жизнь такова, какой я ее описываю, а я еще не закончила ее описывать. Все, — она указывает на коробку из-под шоколада на прикроватном столике, — все записано на карточках, которые я храню здесь. Я говорю тебе об этом на тот случай, если потом упущу что-то важное. Если такое случится, то ты найдешь запись на одной из карточек. Только чур не спрашивай меня, на которой.

— Я люблю ваши рассказы, миссис Берил.

— Эти тебе не понравятся, и это не рассказы. Не хочу, чтобы ты делала эту ошибку. В этой коробке хранятся летописи. Не пугайся, я сказала «летописи», но это никак не связано с тем, кто где писает в летнюю пору. Это хроники моей жизни по годам, хотя я, конечно, путаю годы. Но это неважно. Хронология нужна мелюзге, мне подавай вечную истину, а она не упорядочена во времени. И даже не истинна. Я Мать Века, ты в курсе? У меня и медаль есть, лежит в этой же коробке. Я Мать Века, поэтому важно вести хронику всего, что вытворяет век. Вся она здесь. Мужчины, за которых я выходила, мужчины, с которыми разводилась, дети, которых родила и не родила. Это история века, а не моя. Для твоего понимания не только меня, но и времени, в котором ты живешь, важно, чтобы ты ее прочла.

Эйфория качает головой. Ей такого не осилить. Ей внушали никогда не читать чужую переписку.

— Я тебе разрешаю. Здесь есть вещи, которые тебе надо знать на случай, если кто-то будет убеждать тебя совсем в другом. Списки, даты. Мужья и любовники в алфавитном порядке — иногда, когда мне приходит такая блажь и я вспоминаю алфавит; когда и где они умерли, от какого испуга или от какой болезни сыграли в ящик, в чем была их мужская слабость. Читай внимательно, Настя, тебе выпало быть моим свидетелем, твоя задача — свидетельствовать обо мне и о моих деяниях…

— Я Эйфория, мэм.

— Ах, да, конечно. Не уверена, правда, что это достаточное основание, чтобы меня перебить. Тщательнее занимайся мной, Эйфория. Читай написанное мной, тогда ты избегнешь ошибок, которые допускала я. Если только ты не хочешь сама стать Матерью Века после моего ухода.

Опять Эйфория качает головой.

— Тогда читай. Будем время от времени это обсуждать. Можешь служить звукоотражателем и предупреждать меня, если наткнешься на что-то непонятное или шокирующее, но только когда я сама тебя об этом попрошу. Так у нас будет тема для разговора помимо чая и таблеток. Стой прямо, Эйфория. Так-то лучше. Взамен я прошу одного: не совершай ошибку, не жди хеппи-эндов. Не желаю слышать, как ты шмыгаешь носом. Могу прямо сейчас тебя предупредить, что никто из мужей и возлюбленных не сделал меня счастливой и что все они умерли в мучениях и нищете. Таковы все мужчины, заруби это себе на носу.

Эйфория знает, что свободна, но не может сойти с места. Не иначе отяжелела от душевной муки.

— Миссис Берил, — выдавливает она наконец.

Принцесса, опять впавшая