Федор Васильевич исподволь внимательно поглядывал на собеседника. Прогресс, прогресс. Впервые за все время удалось немного разговорить. Ни в коем случае нельзя дать ему сорваться в пике, надо дотащить любой ценой до результата – столько информации, и если упустить, то все пойдет прахом. Он знает. Он невероятно много знает, и терять этого… человека… ни в коем случае нельзя. Психологи сначала посоветовали выжидательную тактику, но она ничего не дала. Сейчас – родилась версия чуть-чуть сменить линию поведения, вывести на разговор. И он вышел. Не отвернулся молча к стене, как делал две с половиной недели, а пошел на контакт.

Хорошо.

– Может быть, вы будете спрашивать? – Сам предложил. Ну надо же!..

– Давайте попробуем вопросы. Для начала – вы сказали, что у вас была семья. И у вас был муж. Как вы себя назвали?

– Гермо. Это пол. Наша раса имеет три пола.

– И у вас был муж?

– Да.

– Подождите. Вы – гомосексуалист? У нас это не возбраняется, но некоторые, знаете ли…

– Нет, я не гомосексуалист. Для нашей расы это невозможно по физиологическим причинам. Я – гермо. Гермо – это мужчина и женщина одновременно.

– Средний род?

– Нет. Два рода в одном. По отношению к мужчине нашей расы я – женщина, по отношению к женщине – мужчина.

– Но вы также сказали, что у вас есть и человеческие гены?

– Да. Это мужские гены. С человеческой точки зрения я – мужчина.

– Давайте тогда придерживаться все-таки человеческой точки зрения, мне так проще, – предложил Федор Васильевич. – Итак, у вас была семья. Если я правильно понимаю, произошло что-то, из-за чего она прекратила свое существование?

– Да. Умер Фэб, наш общий муж.

– Почему это произошло?

– Просто от старости. Он не хотел умирать, но…

* * *

Смерть ходила по дому, а они ходили, как тени, за нею следом. Ходили и видели то силуэт в окне, то отблеск на полу, то ощущали движение воздуха или что-то еще, для чего не существовало слов.

Ходили по очереди, кто-то один сидел рядом с кроватью Фэба, сидел и слушал, а потом его прогонял второй, и теперь уже тот, кто сидел, продолжал свое бесконечное странствие.

– Милые, дорогие мои, не надо… – просил Фэб. – Мне очень горько покидать вас, но я слишком устал, чтобы остаться… Вы столько сделали для меня, вы пришли ко мне, когда я думал, что жизнь моя кончена, и подарили мне новую… я так благодарен вам… но что в мире есть вечного…

Они были единственными, указанными в его завещании. Единственными, кто имел право принять его смерть. Никого больше он не позволил позвать – ни сына, ни их жену… Принимать смерть имеет право только тот, кто любит… и кто способен это выдержать.

Ит сидел рядом, держа Фэба за руку, а по другую сторону кровати точно так же сидел, сжав другую безвольную белую руку, Скрипач. Ит молчал, говорить не было сил. Молчал, удерживая холодеющую ладонь в своей и всем телом слушая волшебный, неземной запах; запах, который был Фэб, который за двести лет стал не просто родным, нет, он стал символом дома, он был любовь, и вера, и утренний чай за общим столом, и прощание перед долгой дорогой. Светлый, прозрачный, чуть горьковатый запах весенних трав, каких-то цветов, дикого меда и моря… «твоя голова сама достраивает эту картинку»… в моей голове живет этот запах, пока жив Фэб, пока еще слышно его дыхание, и надо запомнить, удержать, сохранить…

– Спасибо… – еле слышно выдохнул Фэб.

И…

И мир стал рассыпаться на части.

Запах, который был главным символом всего, вообще всего на этом свете, стал уходить, истончаться, меркнуть. Скрипач по другую сторону кровати сполз на пол и, удерживая в своих ладонях мертвую руку, беззвучно рыдал, давясь слезами, задыхаясь, а он, Ит, сидел неподвижно, не в силах справиться с дикой болью внутри, которая поднималась и поднималась, все выше, выше, захлестывая его существо и безжалостно разрушая все, чем он до этого был.

…они похоронили Фэба вечером, сами. Рядом с могилой его первой жены, Гиры, появилась вторая. Скрипач откуда-то привез такой же длинный камень, и они вдвоем выжгли на нем – «Фэб».

И вернулись в дом.

И дом впервые встретил их холодной звенящей пустотой, в которой не было жизни.

Ит прошел в кухню, вытащил из шкафа бутылку, сделал большой глоток, потом, не глядя, сунул бутылку Скрипачу. Тот тоже отпил, брякнул бутылку на стол. Вытащил из соседнего шкафа вторую, поставил рядом с первой. Света они не зажигали. Ни одному из них просто не пришло это в голову.

Кажется, они пили всю эту бесконечную ночь.

Пили и снова бродили по пустому, мертвому дому.

Рассвет застал Ита рядом с могилой. Он осознал, что лежит на земле, у самого камня, и изо всех сил впивается в эту землю окостеневшими пальцами.

Шаги.

– Что ты здесь делаешь?

В голосе – какая-то странная неприязнь и отчуждение.

– Я не могу…

– Ты не можешь? Ты думаешь, я могу?

– Ты там, а я здесь…

– Чего ты этим хочешь сейчас добиться? Ты его не вернешь. И никто его не вернет.

Никто его не вернет…

– Не могу…

– А о других ты подумал?

– О ком?

– Хотя бы обо мне! Или о Син! Или о младшем! Ты не можешь?! Отлично! Тогда возьми лопату и выкопай его – вдруг полегчает!

Шорох по траве, удаляющиеся шаги.

Возьми и… что?.. Вот, оказывается, как? Ты меня ненавидишь? За то, что я любил его так же, как тебя, как всех вас, – ты меня ненавидишь?

Значит, мне нечего тут больше делать.

Мне тут не место.

Мне нигде не место.

Дальше он, кажется, все-таки поцеловал камень – или нет, этого в памяти не осталось. Осталось другое – ощущение одиночества, полного и абсолютного, когда на боль от смерти накладывается боль предательства, многократно усиливая ее, умножая, увеличивая.

И…

Я что-то сделал.

Кажется, я отошел в сторону, чтобы не повредить случайно оба камня.

Отошел и…

Я ударил. По себе. Через Сеть. Я хотел только одного – чтобы меня больше нигде не было и чтобы не было этой боли. Она оказалась больше, чем я сам, и я не мог этого вынести… кажется, сейчас тоже не могу.

Дальше я ничего не помню.

Простите.

* * *

– Что такое Сеть? Ит, вы уже упоминали о ней, но до сих пор ни разу не уточнили: что вы вкладываете в это понятие?

– Это ментально-энергетическое построение… извините, я не хочу говорить.