Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И что он мог на все это ответить, что она по-прежнему непоправимо близкий ему человек? Что Баку большой город, и люди здесь не ходят на вокзал, чтобы погулять, как это делают в провинциальных каштановых городках?
«…Так она это и сама знает не хуже меня, как и то, что “мухи вьются у окна потому, что им улететь хочется”».
«Регент» пробил час. Пора было принять ванну, «которая в Москве душ называется».
«Ровно в три я должен явиться на «Азерфильм». Мара уверяла меня, что отсюда до кинофабрики чуть более получаса пешком, если, конечно, правильно выйти из Крепости. Но у Мары такие сложные взаимоотношения со временем – сколько ее знаю, всегда она опаздывает на эти самые полчаса. Когда мы жили вместе, я даже пробовал переводить стрелки домашних часов на двадцать-тридцать минут вперед, – все напрасно».
Он думал выйти с запасом – все-таки будет ждать женщина, красивая женщина, актриса, а ждать пришлось ему.
Ефим то и дело доставал из кармана часы, а когда понял, что Фатима, подруга Мары, по всей вероятности, уже не придет, отправился на встречу с киночиновником сам.
Теперь вся надежда была исключительно на рекомендательное письмо. Но насколько верный тон был взят Марой для этого письма? Не вскрывать же его.
Самое интересное, что в азербайджанский Голливуд он проник без каких-либо сложностей и долгих объяснений.
«Просто прошел вертушку, назвал свою фамилию вахтеру, сказал, что меня ждут. Кто? Семен Израилевич… Израфил».
Израфил – такое прозвище когда-то придумала ему Мара. Вахтер даже не справился по служебному телефону, чтобы проверить. А еще говорят, что в этой стране кинематограф охраняется почище, чем секретные заводы и шлюзы.
Кабинет заместителя директора Ефим нашел сравнительно быстро. А вот перед кабинетом застрял. Посидел, наверное, с четверть часа, прежде чем строгая секретарша в такой зауженной юбке, что лучше бы ей не поворачиваться к мужчинам спиной, запустила его к Семену Израилевичу.
Когда Ефимыч зашел в кабинет, Семен Израилевич поливал цветы на подоконнике. Делал он это довольно-таки странным способом, а именно – окунал тряпочку в миску, после чего аккуратно выжимал ее над цветами.
Вот так вот, до последней капельки, аж кулачки забелели. Бедная вода!
«Неужели все то время, что я ждал, Израфил проливал дожди над своими джунглями?» – подумал Ефим, поздоровавшись.
Семен Израилевич удивил его еще и тем, что был точной копией товарища Луначарского – такая же большая голова, такой же лоб с залысинами, пенсне на носу, бородка клинышком. По-видимому, их выпиливали и вытачивали в одной партийной мастерской.
– Присаживайтесь, – разрешил Ефиму Израфил, предварительно романтично попрощавшись с расцветшей фиалкой и вытерев обе руки о другую, на сей раз уже сухую, тряпочку. – Слушаю вас, товарищ Милькин.
– Я от Мары, – сказал Ефимыч.
– Так… – Израфил опустил засученные рукава белой рубашки и застегнул манжеты. – Еще раз…
– Я от Маргариты Александровны Барской, – повторил как можно медленнее Ефим.
– Барской?! – пробасил «Луначарский», побарабанил пальцами по растекшемуся бедру и надолго задумался.
– Ничего такого, – попробовал пошутить Ефим, – просто еврейская фамилия. Знаете ли, с евреями такое случается…
– С евреями и не такое случается. – Семен Израилевич хитро улыбнулся. Настоящая фамилия Семена Израилевича была Соловейчик и располагала к шуткам разного свойства не меньше. Он откинулся на спинку стула и соединил подушечками пальцы обеих рук. – Дальше. Слушаю…
– Мы с Фатимой Таировой собирались к вам вместе зайти, но она почему-то не пришла.
Как только он это сказал, ему показалось, что плечи Семена Израилевича слегка обмякли и просели. Он глянул сначала на дверь, за которой находилась крутобедрая секретарша, потом с тоской на коробку «Явы», лежавшую поверх стопки с папками. Потянулся к ней. Передумал. Снова потянулся, на сей раз как-то очень по-патрициански, будто древнеримская аристократия предпочитала курить папиросы «Ява» и никакие другие.
– В этом городе все так быстро меняется, – торопливо нарисовал Ефимычу петлю спичкой. До Ефима мгновенно долетел запах серы.
– Если бы еще знать, в какую сторону. – Он протянул Семену Израилевичу письмо.
– С тех пор как Хавка надкусила райское яблоко, и спрашивать нечего – вопрос риторический.
Израфил вскрыл письмо бронзовым канцелярским ножом с навершием в виде какой-то египетской богини, поднявшей руки тыльной стороной ладоней вверх. Сделал: «П-ф-ф», перекатил папиросу в угол влажного семитского рта и еще раз внимательно посмотрел на дверь.
Ему нужна была эта пауза.
Прочтению письма также предшествовала прелюдия из трех осторожных взглядов на парик Ефима.
«К взглядам подобного рода я давно привык. В таких случаях мне всегда хочется сказать: да, это парик! С тех пор как я перешел советско-польскую границу, я предпочитаю жить в парике. Считайте это моей большой странностью».
Читал Семен Израилевич, то собирая, то распуская губы, то хмуря, то расправляя брови имени Луначарского. Как-то раз даже вышло у него лучисто улыбнуться в бумагу. Угадывалось в тот момент: «Ах, Мара, Мара!..» Он часто затягивался папиросой, которую держал глубоко меж изуродованных подагрой пальцев, отчего выходило у него при затяжке закрывать ладонью нижнюю часть лица.
Пока Израфил читал, Ефим посматривал на портреты Чопура и Мир Джафара Багирова[2], которых разделял сейчас восходивший к потолку фиолетовый фимиам.
«Кажется, оба они уже знают, что я в Баку. Знают, когда приехал, где остановился, да что там – знают даже, что я сижу сейчас в кабинете у Семена Израилевича Соловейчика».
– Как же, помню-помню я вашу Мару, – оживился неожиданно Семен Израилевич, дочитав письмо и складывая его в два раза, перед тем как положить поверх конверта.
Он будто пытался определить для себя, до какой степени может быть откровенным с Ефимом.
– Девицей еще помню. В беретике таком беленьком со стручком наверху. В белой блузке с синим галстуком. Всегда наша Барская против ветра шла… – говорил он так же быстро, как Луначарский. – Еще журнал «Кино» за прошлый год читал, ба… а там Горький с Роменом Ролланом нашей Марочке, можно сказать, в любви объясняются.
– Было такое, – подтвердил Ефим.
– Да еще как!
Ефим еще раз подтвердил, уронив к груди подбородок.
– Пудовкин, Довженко, Шуб… А вы, простите, кем Маре будете? – хитро голову склонил, и Ефим понял,
