— Мне понравился в ваших работах их общий тон — искренне-благожелательный к русскому народу. Вы желаете, князь, поступить хорошо, но не знаете, как это делается. Однако, независимо от этого, я заранее решил, что у вас доброе сердце и вы не оставите человека одинокого, никогда не имевшего своего угла…

Мышецкий был растроган:

— Конечно же! Я возьму вас в Уренск и найду посильную для вас должность. Хотя бы по казенной палате…

Кобзев замотал тощенький шарф, надвинул треух:

— Благодарю. Я, кажется, не ошибся в вас, князь! Сергей Яковлевич посмотрел на его тряские пальцы:

— Извините, но вы… не пьете?

— Нет, князь. Просто я очень мерзну.

— Постойте! А где вы живете?

Кобзев замялся. Мышецкий подумал: «День еще только начинается, и хорошо бы отметить его начало добрым поступком».

— Кажется, я вас правильно понял, — сказал он Кобзеву.

— Понять не трудно, — ответил тот с улыбкой. — Тем более, что права на прожитие в столичных городах я не имею…

— Так вот, слушайте, — расщедрился Сергей Яковлевич. — На запасных путях Николаевской дороги, возле Чубарова переулка, для меня приготовлен вагон. Вагон министерства, со всеми удобствами. Я напишу записку, и вы перебирайтесь жить туда. Сегодня я отправлю на станцию книги, и вам, таким образом, скучно не будет…

2

Взлягивая копытами комья рыхлого снега, серебристый рысак вынес его с Миллионной на площадь перед притихшим дворцом. Ветер с Невы трепал орленые штандарты. Описав полукружие, возок нырнул под гулкую арку Главного штаба, и рысак шарахнулся «траверсом», с ходу вывернув на заснеженный, звенящий конками Невский.

— Осторожнее, черт! — выругал его Мышецкий. — Не вывали меня в сугробы…

Да, сегодня это опасно: в мундире, расшитом золотой канителью, в треуголке клинышком, со шпагой на боку — как бы он был смешон вылезающим из сугроба!

За дворцом Строгановых, ухнув на разгоне с моста, возок пролетел мимо громадных витрин, за изморозью которых нежились дары тропиков: груды ананасов и апельсинов, восковая сочность фиников, тяжелые грозди винограда над марципановыми тортами.

— Останови у думской башни, — велел Мышецкий.

Придерживая рукою шпагу, порскавшую под тяжелой шубой, Сергей Яковлевич торопливо поднялся на второй этаж Гостиного двора. Почти пробежал вдоль лавок, обостренно обоняя запахи жаровен и дамских духов, застывающие в морозном воздухе…

«Петербург!.. Петербург!..»

В небольшой комнатке, заваленной книжной рухлядью, сидели возле заветных дверей двое: маститый ученый в скромной купеческой чуйке и молоденький купчик в элегантном фраке.

— Господа, — обратился к ним Мышецкий, — очевидно, вы тоже к Осипу Мавровичу?

— Да-с, — поклонился купчик, с вожделением обозревая яркое оперение камер-юнкерского мундира.

Мышецкий щелкнул крышкой мозеровского полухронометра:

— Я чрезвычайно озабочен во времени, господа, — вскоре мне следует быть в Петергофе… Не соблаговолите ли вы пропустить меня впереди?

Его пропустили, не прекословя, и Сергей Яковлевич поднялся по узенькой лесенке в конторку издателя и книготорговца Вульфа.

— Вы узнаете меня, Осип Маврович?

Вульф разогнал перед собой табачный дым, по-негритянски толстые губы его раздвинулись в белозубой улыбке.

— Ну как же, как же, — заговорил приветливо. — Я вас помню еще вот таким… А ваш батюшка собирал все, что напечатано в мире о парфорсной охоте.

— Именно так, — взгрустнул Мышецкий. — Теперь навещаю вас я… по примеру папеньки!

— Уж не охота ли верхом с гончими?

— Нет, любезный Осип Маврович, нет. Папеньки давно не стало, а гончие распроданы. Мы ведь сильно обеднели за эти годы, даже породнились с купцами. Но я, если помните…

— Конечно, помню! — щеголял Вульф прекрасной памятью. — Обзоры губернских статистических комитетов — так ведь?

Они посмотрели один на другого, словно заговорщики. Вульф подмигнул выпуклым и влажным, как у лошади, глазом.

— Дайте-ка вас пощупать, — вытянул он толстые пальцы. — Ох, и суконце!.. Значит, уже и камер-юнкер? Я кое-что слышал. Только зачем же вы, молодо-зелено, забираетесь в эдакую глушь? Ай-я-яй! Или задолжали в Петербурге?

— Служить можно везде, — скромно ответил Мышецкий. — Да и жизнь в провинции дешевле. Квартира казенная. Дрова бесплатно. Переезд за счет министерства. Как-нибудь…

— Ну а я разве отговариваю? — Вульф придвинул к нему палисандровый ящик с сигарами, похвастал: — Вот именно эти, прошу… «Корона Британии», сорок два рубля полсотни. С ума можно сойти… Только для избранных!

Они молча раскурили сигары, и Вульф приступил к делу:

— Итак, чем я обязан?

— Осип Маврович, — начал Мышецкий с чувством, — я хотел бы служить отечеству от души, на совесть…

— А как же иначе? — возмутился Вульф.

— Со знанием дела, — подчеркнул Мышецкий, — без дряблого дилетантства!

— Милый князь, — воскликнул Вульф, — это как раз то, что требуется в наше проклятое время!

— А потому, — закончил Сергей Яковлевич, — помогите мне ознакомиться с Уренской губернией заранее. Дорога предстоит дальняя, времени для чтения достаточно… Куда же вы, Осип Маврович?

Но Вульфа уже не было: он исчез под столом, долго сопел там от напряжения и брякнул перед князем два огромных тома.

— Вот вам материалы о переселенцах, — сказал он, сияя. — Это, пожалуй, первое, с чем вам придется встретиться.

— Беру, — обрадовался Мышецкий. — Но война, кажется, затормозила переселение хлеборобов?

— Затормозила — сие верно, — согласился Вульф. — Но остановить тягу людей к хлебу не смогла. Захотят ли люди воевать дальше. — Вульф не знает, но то, что они будут кушать хлеб, это я знаю точно: будут, подлые!

— Там, кажется, можно встретить засоление почвы, — напомнил Мышецкий. — Нет ли чего? А заодно и по родовому праву среди кочевых народов? Найдется?

— Как не быть? У бедного Вульфа все есть… Дальше!

— Генерал Аннинский, Семен Романович…

— Мой старый покупатель!

— Так вот, он гонит сейчас дорогу через пески куда-то к черту на кулички…

— На Казир-Тушку, — пояснил Вульф. — Стыдно не знать!

— Тогда отложите, Осип Маврович, о строительстве насыпей и мостов на полупустынных почвах.

— А знаете ли вы, — смаковал свои познания Вульф, — что в Уренске большая тюрьма для пересыльных арестантов? Советую взять последние отчеты тюремного комитета, не пожалеете!

— Беру.

Далее Вульф отщелкивал цены на счетах, сердито выкрикивал, словно ругался: