Она посмотрела на газету, оставленную Коди. То был тонкий, по-журнальному сброшюрованный еженедельник под названием «Гуд таймс», где сообщалось об аресте пятидесяти одного человека на Хеллоуин: двух за поножовщину и еще скольких-то (количество не уточнялось) — за мочеиспускание в общественном месте. Если верить газете, ситуация заметно улучшилась по сравнению с прошлым годом.

Рима приготовила себе еще один тост и попыталась поразмыслить относительно перспективы умереть от птичьего гриппа. И не сумела. Но легко смогла представить себе, что кто-то другой сумеет. Затем она подумала о письме Максвеллу Лейну. Можно вскрыть его, получить ту кредитку, купить что-нибудь. Так поступил бы Оливер. (Только не начинай думать про Оливера.) Оливер поступил бы так, просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет.

Она все еще оставалась в кухне, когда наконец явилась Аддисон, страшно голодная после того, чем она там у себя занималась. Рима подумала, не улизнуть ли в свою спальню, но это было бы слишком невежливо. Да и все равно им придется поближе познакомиться. Им придется выпивать вместе, и Рима почувствует себя неожиданно свободно или же просто напьется и тогда, наперекор благоразумию, спросит: «Так что именно у вас было с моим отцом?» Даже сейчас, попивая всего-навсего апельсиновый сок, Рима искренне считала, что все это было слишком давно — кого это волнует?

Но сей прискорбный разговор мог состояться только после начальной стадии общения, отмеченной избыточной вежливостью. Поэтому Рима осталась, рассчитывая поскорее пройти эту стадию, а Аддисон сосредоточилась на ланче, разрезая, соля и поедая помидоры прямо во время приготовления сэндвича, обильно нашпигованного помидорами. Это была Калифорния, и слово «осень» звучало здесь так же неадекватно, как и «озеро». По ходу дела Рима вспомнила о письме Максвеллу Лейну.

Аддисон сказала, что Максвелл Лейн получает огромное количество писем. Он числился в списках всех благотворительных обществ, и ни одна из этих некоммерческих организаций не смущалась тем, что Максвелл никогда не отвечает. Это было вдохновляющим свидетельством упорства филантропов, часто замечала Аддисон.

Максвеллом интересовались и политические объединения. Похоже, его считали одновременно левым — и расистом. Последнее было еще как-то понятно, но означало, что сторонники расизма неправильно воспринимают романы Аддисон или вообще их не читают (она предпочитала именно второе объяснение). Как любила говорить она, апологеты превосходства белой расы являли собой живое опровержение собственных теорий. Следует признать: Аддисон неодобрительно относилась ко многим своим читателям. А если хотите знать правду — то к большинству из них.

Так или иначе, Максвеллу приходили послания от таких изданий, как «Матушка Джонс» и «Скептик», а также от групп «Белая надежда», «Белые сердца» и «Новая Туле».[13]Одна газета, хотя ее никто об этом не просил, держала его в курсе новостей о смешанных расах, другие изобличали Большую тройку, Большую семерку и Большого Брата.

Приходили, но очень редко и письма личного характера. Некоторые содержали предложения, которые больше подошли бы, по мнению Аддисон, мужчине помоложе. После этого ее заявления воцарилась тишина, нарушаемая лишь стуком ножа по разделочной доске. Риме хотелось узнать больше про эти предложения, но не хотелось задавать вопросы, на которые ее наталкивала Аддисон.

— А сколько лет Максвеллу? — поинтересовалась она вместо этого.

Ей и правда хотелось знать ответ. Аддисон обращалась с такими деталями несколько небрежно. Люди и более мозговитые, чем Рима, пытались составить единую хронологию для всех ее романов, но ничего не вышло. При нынешнем уровне развития математики это было явно невозможно.

— На восемь больше, чем мне. Семьдесят два.

Рима всерьез усомнилась — да и сама Аддисон, полагала она, не верила в это. Книжные персонажи стареют не так, как мы. Кое-кто не стареет вообще. Примером мог служить Римин отец: он умер, но убийца с его именем катил в зеленом «рамблере»-универсале на восток по шоссе № 80 и будет делать это всегда.

И потом, был человек из Риминого сна. Он не был старым ни для какого предложения. Рима во сне чувствовала его руку на своем плече.

Так, а что с математикой? Когда вышел первый роман про Максвелла, Аддисон было двадцать восемь. А значит, на самом деле Максвелл на двадцать восемь лет ее младше. Удивительно, что, когда Аддисон и отец Римы впервые встретились, Максвелла Лейна еще не существовало.

Если так, все встает на свои места. Он находится во вполне подходящем возрасте — тридцать пять — тридцать шесть лет. Вся жизнь впереди. Рима почувствовала какое-то особое удовлетворение. У Максвелла появились лишние тридцать шесть лет для раскрытия преступлений, и все это за счет чистой арифметики.

Аддисон закончила возиться с сэндвичем и села рядом с Римой. С одной стороны волосы ее были примяты так, словно она спала на этом боку. При свете дня она выглядела более хрупкой, а ее острые локти, казалось, были готовы сломаться при малейшем прикосновении. Бесчисленные интервьюеры дружно отмечали парадокс: автором жутких историй оказывалась тонкая, бледная женщина с приветливой улыбкой. Рима на мгновение задумалась о «приветливой улыбке»: что подразумевал этот журналистский штамп — большие зубы? Это совсем не значило, что улыбка Аддисон была неприятной. Наверное, нет. Рима толком еще не видела этой улыбки, но, по-видимому, та была довольно милой.

— Мне уже двадцать лет приносит письма один и тот же почтальон, — сказала Аддисон. — Кенни. Салливан. Кенни Салливан. — Она откусила от сэндвича.

Когда Рима взглянула на свою крестную в следующий раз, оказалось, что к щеке Аддисон прилип маленький ломтик помидора, а в глубокой складке у рта оказались семечко и кусочек кожуры кроваво-красного цвета. Удивительно, как один кроваво-красный мазок может изменить обычно дружелюбное лицо.

Римина мать считала писание детективов с убийствами вампирским занятием — так она выразилась на одном званом ужине. Правда, Рима не помнила, по какому поводу. Она решила из дочерней солидарности не говорить Аддисон о томатной кожуре.

Потом, у Аддисон была салфетка, и вполне возможно, она смахнула бы эту шкурку без единого слова с чьей-либо стороны.

И наконец, только Рима видела это. Не то чтобы она приняла какое-то решение — просто отстранилась от этой проблемы, предоставив событиям идти своим чередом.

Когда Рима вышла из задумчивости, Аддисон все еще рассказывала о Кенни Салливане. По ее словам, он стал известен после того, как доставил почту в банк в разгар ограбления. Салливан даже не заметил, что кассиры лежат на полу лицом вниз, — просто вошел, положил почту на стойку и вышел. Он всегда жил не столько внешними, сколько внутренними событиями. После этого Салливан стал героем программы Леттермана.[14]