Эта дрянь наверняка ядовитая. И здесь ее, кажется, еще больше, чем на лестнице. Меня начинает бить озноб, словно при высокой температуре, и руки леденеют так, что пальцы почти не сгибаются. Я натягиваю на лицо воротник футболки, обнимаю себя за плечи и бегу к выходу – наверное, телефон экстренной помощи сработал бы и здесь, вот только если я потеряю сознание раньше, чем смогу объяснить, в чем, собственно, дело («В заброшенном форте произошел выброс зеленого газа времен Второй мировой войны. Нет, постойте, это не шу…»), мы оба – Эмиль и я – останемся здесь до тех пор, пока наши близкие не сообразят, что мы не сбежали ни вместе, ни по отдельности, а действительно попали в беду. Скорее всего, будет слишком поздно.

С этим «поздно», прыгающим внутри черепной коробки в такт каждому шагу, я и налетаю на невысокого парня в черной толстовке, которого здесь раньше не было. Несмотря на одежду, у него удивительно романтическая внешность, подходящая месту, но не времени. С этими вьющимися волосами и нежным овалом лица ему бы в костюме Чайльд Гарольда со сцены лирику читать, а не по заброшкам шастать.

– Ничего себе, комнатой ошибся, – озадаченно произносит он при виде меня и отступает к стене.

Нет, в стену.

Стена поглощает его, словно немецкие фортификаторы выстроили свою крепость из желе, искусно замаскированного под кирпич.

В том месте, куда он только что сгинул, остается быстро меркнущий зеленоватый прямоугольник. И знак. Один из бабушкиных знаков.

Третий рейсте.

– Никогда так больше не делай! Я испугался, что ты…

Я едва успеваю выдавить бледную улыбку.

Эмиль смотрит на знак. Знак смотрит на Эмиля. Я тоже смотрю на Эмиля и только сейчас понимаю, на что все это похоже.

– Это не я. Клянусь. Когда я пришла, он уже был здесь.

Симптомы отравления как рукой снимает. Да и от самого газа, как назло, ни следа. Зато третий рейсте во всей красе сверкает на стене частной собственности, и больше всего на свете мне хочется эффектно уйти в эту самую стену, а если не получится, то просто об нее убиться.

– Ерунда, – чеканит Эмиль, – всего лишь детская забава.

И, отвернувшись, идет к выходу.

Переубеждать его прямо сейчас бессмысленно. Прежде чем покинуть форт, я украдкой касаюсь стены и чувствую, как знак едва ощутимо пульсирует. Тук, тук – теплое биение в ладонь.

Тук – и сердце нарисованного на обоях рейсте замирает. Тогда я понимаю, что бабушка Эльза не все мне рассказала. И что она не вернется.

А вдруг несколько лет назад она тоже «ошиблась комнатой» и не смогла отыскать дорогу назад?..

Третий рейсте затерялся среди узоров на стене бабушкиной спальни и, постепенно бледнея, стал до того неразличим, что я сама с трудом нахожу то место, где он когда-то был. Если б знать, что тот вечер окажется так важен, я запомнила бы все до мельчайших подробностей – нет, спустилась бы вниз на мгновение раньше и застигла бы ее рисующей на обоях или готовой вот-вот шагнуть в несуществующую дверь (теперь, когда я своими глазами увидела, как это происходит в старом форте, сомнений в том, что бабушка поступила так же, почти не осталось). Я вбежала бы в комнату, может, закричала бы или заплакала, вцепилась бы в рукав ее платья и тогда… Тогда…

Могла ли я что-то изменить? Раньше я об этом не задумывалась. Слово «каникулы» всегда было синонимом двух наших каморок на первом этаже и двух на втором. Оставшаяся часть дома принадлежала соседям. Кажется, они даже не попытались продать квадратные метры, а просто навесили на дверь амбарный замок и спешно съехали.

Сейчас, оборачиваясь назад, я отчетливо вижу себя темноволосой девушкой-студенткой с книжкой в руках. Она сидит на продавленной кровати и сутулит плечи в неудобной позе. От окна ее отделяет деревянная ширма. Страницы освещает торшер – уродливая лампа с пыльным коричневым абажуром. Вместе с бахромой колышется паутина; чтобы погасить свет, нужно потянуть за массивную деревянную рукоятку, которой заканчивается шнур. Девушка читает. Возле окна громоздится темный шифоньер с резными створками. От постоянной сырости их перекосило настолько, что они перестали смыкаться, и вещи как попало навалены сверху. Остальные свисают с полок и спинки стула. Над кроватью чернеет прямоугольник картины. Девушка выключает торшер, убирает книгу и возится, устраиваясь. Она нарочно отворачивается от стены, но что-то не дает ей лежать спокойно. Она теребит волосы. Трется затылком о подушку. Почесывает шею. Ничего не помогает, и тогда она с тяжелым вздохом смотрит вверх.

А там «Герника»[6].

И женщина с мертвым ребенком на руках. И лошадь с языком-пикой, торчащим из разинутого рта – нос и передние зубы в почти полной темноте кажутся похожими на человеческий череп. Чуть выше распахнула лучи-ресницы лампа то ли из пыточной, то ли из операционной. Бык с неживыми глазами, раскрытые ладони мертвеца… Люди и животные бьются в замкнутом пространстве коробки, из которой нет выхода. Они застряли в бесконечном умирании. Они только и делают, что умирают…

Сюжет не для детской комнаты, но это и не она. Здесь вообще нет ничего детского. Возможно, поэтому девушка никогда не любила сюда приезжать и, закончив школу, почти перестала. А в тот день будто что-то дернуло. Несмотря на грядущую сессию, нелюбовь к родному поселку, и этому дому, и вечной сонной тишине, которая заставляла ее чувствовать себя погребенной заживо, она собрала учебники и села в раздолбанный рейсовый автобус, чтобы нагрянуть без предупреждения – вот, мол, и я, ты же рада? И бабушка действительно вроде бы рада; «вроде бы» – потому что той же ночью она покинет свой печальный старинный дом, чтобы больше в нем не появиться.

– Твой новый друг?

От неожиданности я роняю карандаш. Он выскальзывает у меня из пальцев и проваливается в щель между половицами. Виновница потери присаживается на подлокотник кресла и заглядывает через плечо.

Я тоже смотрю на собственный рисунок так, словно вижу его впервые. Это почти верно – несколько мгновений случайной встречи в форте вряд ли можно считать полноценным знакомством, однако моя память вообще странная штука. Я, наверное, прошла бы мимо, встретив этого же человека на улице, но, когда мне понадобилось изобразить его на бумаге, воспоминания послушно потянулись вслед за рукой. Мне никогда не удавалось передать портретное сходство – только собственное ощущение. Эти темные волосы чуть ниже линии скул, трагичный изгиб бровей и демоны в глазах заставляют меня фантазировать на тему ибсеновского Освальда («Мама, дай мне солнце…»). Возможно, Печорина («Я иногда себя презираю, не оттого ли я презираю других?»). Нет, Дубровского!..

Хотя, скорее всего, трагичный изгиб и демоны мне со страху померещились.