Вот что открывают мне эти женщины моря, когда выходят из воды. Они пошатываются, пробираясь между утесами; их тела в черных блестящих комбинезонах, с неуклюже расставленными руками, вздутыми животами и дряблыми грудями, утрачивают легкость воды, ее юную упругость; ветер сбивает их с ног, небо давит на головы, солнце жжет слезящиеся глаза. Они вытираются, сморкаются в пальцы, плюют в лужи. Потом вываливают на плоскую скалу свою добычу – наутилусов, морских ежей, морские ушки; ногти у них на руках черные и корявые, шеи морщинистые, как у черепах. Они не разговаривают. Молча стаскивают с себя комбинезоны, и я им помогаю – тяну за рукава, стараясь не смеяться. Их кожа пахнет морем, седые волосы завиваются от влажности. Однажды я сказала: «Ну вот, похоже, я родилась в морской глубине, у меня от природы курчавые волосы». Потом они загружают улов в детские колясочки – наверное, в них-то они и прогуливали своих дочерей, когда были молодыми мамашами. И уходят, шагая вереницей по обочине, не обращая внимания на машины с туристами и на любопытных, которые останавливаются, чтобы сфоткать их. А потом они расходятся по домам. На суше эти женщины тяжелы на подъем, неповоротливы, похожи на старых увечных чаек, но мне они кажутся красивыми. Особенно я люблю старую Кандо. Когда я возвращаюсь домой, мама строго смотрит на меня. А Браун – тот однажды попробовал учить меня уму-разуму, но я только холодно взглянула на него, и с тех пор он молчит, побаивается моих насмешек. Да, уж лучше ему помолчать – целее будет.

Все никак не доберусь до рассказа о мистере Кио. Это я его так называю, на самом деле его имя – Филип. Он иностранец. В первый раз я встретила его в порту, он сидел на волнорезе и удил рыбу. Снаряжение у него шикарное, самое что ни на есть современное. Спиннинг из стекловолокна, первосортные катушки. В красной пластмассовой коробке полный набор крючков, разные лески, поплавки, свинцовые грузила и вдобавок ножичек из нержавейки, с массой лезвий, складными ножницами и щипчиками для ногтей. А в другой коробке, металлической, полно червей и креветок для наживки. В тот вечер я пришла на волнорез, чтобы поглядеть, как отчаливает паром, и он там сидел, совсем один. Мне очень нравятся иностранцы, вот я и подошла к нему поговорить. Обычно я такого не делаю, но в тот вечер мне почему-то захотелось поболтать с этим незнакомцем. Выглядел он довольно-таки нелепо – городская одежда, которая, похоже, сильно его стесняла, а снасти, наоборот, как у заядлого рыболова. Все это было очень странно, а главное, ново для меня.

– Вы классно снарядились, сразу видно – сечете в рыбной ловле! – сказала я.

Он посмотрел на меня так, будто старался понять, не смеюсь ли я над ним. И вроде бы даже не удивился, что я говорю на его языке. Потом ответил:

– А-а-а… ну да. Только хорошая снасть не решает дела.

И добавил с легкой усмешкой – что мне очень понравилось, я впервые слышала, как мужчина говорит вот так, не стыдясь: «Я в этом ничего не смыслю, рыбачу впервые».

У него смуглое лицо с сероватым оттенком кожи, вьющиеся, довольно длинные волосы, насколько можно разглядеть, потому что он носит бейсболку с датой 1986. Плотный, широкоплечий мужчина с большими руками. Сразу видно, что его одежда – пиджак и брюки, черные лакированные туфли – не годится для рыбалки. Но и на туриста он тоже не похож.

– Значит, вы приехали сюда, чтобы научиться ловить рыбу, так, что ли?

Он глядит на меня серьезно, без улыбки. Наверно, ему кажется странным, что какая-то тринадцатилетняя девчонка пристает к нему с вопросами. Он забрасывает удилище таким резким взмахом, что оно свистит в воздухе, а потом, когда грузило плюхается в воду, метрах в десяти от волнореза, спрашивает:

– А вы, значит, собираетесь научить меня рыбачить?

В его голосе звучит неприкрытая ирония, но меня трудно смутить. И я отвечаю: «Да, могла бы и научить. Я в этом неплохо разбираюсь. Рыбачу с раннего детства». И добавляю, чтобы показать, какая я умная: «Знаете, здесь больше нет никаких других развлечений». Не отвечая, он сматывает леску, а я продолжаю: «Надо знать места. Тут, например, вы ничего не поймаете – слишком мелко, и ваша наживка запутается в водорослях». И именно в этот момент его крючок, как нарочно, цепляется за что-то в глубине. «Вот видите, – говорю я, – зацепились». Выругавшись, он изо всех сил тянет на себя удилище так, что оно вот-вот сломается. «Погодите, дайте я помогу». Взявшись за удилище, я начинаю тихонько водить им из стороны в сторону, потом сажусь на корточки и мягкими движениями подтягиваю его к себе, словно собаку на сворке. Через минуту леска высвобождается, и он снова начинает сматывать ее. Из воды выныривает крючок с целым пучком водорослей. Незнакомец наконец-то улыбается, вид у него довольный. «Я вижу, вы мне не соврали». Теперь он говорит со мной совсем по-дружески: «Вы действительно в этом разбираетесь. Ладно, можете давать мне уроки, если найдете время». На что я отвечаю: «Да я всегда свободна, когда не в школе». Вот тут-то он и назвал мне свое имя – Кио Филип. Мне оно понравилось. Я сразу подумала: с человеком, которого так зовут, можно дружить. И я еще долго объясняла ему, как ловят рыбу, и указала хорошее местечко по другую сторону волнореза, где прилив не мешает забрасывать удочку. Но уже темнело, и я собралась домой. Перед уходом я сказала мистеру Кио: «Завтра воскресенье. Если хотите, могу вам показать, где лучше всего удить. То есть самые лучшие места, понимаете?» Он взглянул на меня все с той же легкой улыбкой и спросил: «О’кей, значит, завтра утром?» Но я ответила: «Нет, после полудня, по утрам я хожу с мамой в церковь». Собирая свое хозяйство, он еще спросил: «Вы, наверное, не знаете, где я живу?» Но я ответила, снисходительно усмехнувшись: «Все знают, где вы живете, мистер Кио. Здесь все обо всех известно, ведь это совсем маленький островок». И добавила, потому что не была уверена, что он понял: «Вы просто выходите из дома, а уж я вас сама найду». Вот так мы и подружились – мистер Филип Кио и я.

К концу лета туристский сезон входит в полную силу. Ненавижу лето – сезон забвения или, по крайней мере, сезон, когда все делают вид, будто забыли о плохом. Каждый день людской прилив накрывает остров, так растекается грязная булькающая вода, делясь на тысячи ручейков и проникая во все пустоты, во все дыры. Еще какой-то краткий миг – в шесть часов утра, когда уже совсем рассвело, – все спокойно и безлюдно. В открытом море виднеются одни только ныряльщицы, добывающие моллюсков, да несколько птиц. Но минуту спустя начинается вторжение. Нашествие черных насекомых. Они шныряют всюду, куда ни глянь, выпустив свои щупальца и растопырив крылышки; плавают, катаются, иногда даже летают, – я сам видел мужчину, привязанного стропами к катеру, который домчал его по воздуху до самого пляжа: ветер надувал его прозрачные крылья и волок животом по песку, как какого-то чудовищного пестрого краба. Я придержал его, остановил. Он обратил ко мне багровое лицо, отряхнулся и прохрипел: «Spassiba!» Какие недобрые ветры занесли его в эти края?!

Шум и жара заставили меня сбежать из тесного номера отеля рядом с портом. Хозяин отеля дал мне напрокат палатку – явно из остатков армейского имущества, – и я расположился на другой оконечности острова, там, где нет пляжей, а есть только черные утесы, грозно ощетинившиеся острыми пиками. Правда, здесь мне досаждают морские членистоногие, но уж лучше они, чем эти человекоподобные насекомые. Мэри часто говорила, что я безнадежный, упертый холостяк. И дразнила меня маменькиным сыночком, муси-пуси. Она ведь ничего не знала о моей жизни. И нечасто рассказывала о себе. Однажды ночью, когда она горланила песни, расхаживая по берегу, я сказал ей, что в любом другом месте ее сочли бы ненормальной. Она перестала петь и с горечью призналась, что когда-то ее и засадили в психушку по рекомендации врача – друга семьи. Она называла это заведение Белым домом. Потому что там все было белое – стены, потолки, халаты врачей и медсестер и даже лица пациентов.