В детстве я всегда мечтала, что стану известной балериной, примой театра на третьем уровне, и перевезу родителей под самые небеса. Туда, где улицы чистые, а вокруг море зелени и цветов, что пахнут просто одуряюще после дождя. Мечтала, что у нас будет огромный дом, большой пес, а мама и папа больше не станут пропадать на работе едва ли не круглосуточно, чтобы свести концы с концами.

Мечтала. До тех пор, пока не поняла, насколько беспощаден и жесток этот мир.

Поправив глубокий капюшон невзрачной черной толстовки, я поднялась на эскалаторе вверх — на второй уровень. Дальше — на третий — можно было попасть или через шоссе, чего лично я себе позволить не могла даже при наличии документов, или на лифте, через центральный охранный пост. По пропуску, который я обычно носила на шее.

Да только мой пропуск теперь тоже был недействителен. Оставалось надеяться на чудо. И хитрость.

— Пропустите! Пропустите, пожалуйста! — толкалась я, пробиваясь через привычную очередь, выстроившуюся у пропускного пункта. — Я очень сильно опаздываю!

— Все опаздывают! Ишь, какая цаца! — рявкнули мне откуда-то справа, но я не остановилась ни на секунду.

Специально толкалась, усиливая давку. Мне было заранее стыдно и совестно, но другого варианта попасть на третий уровень просто не имелось. Без пропуска не пускали никого, даже если на кону стояла твоя жизнь.

Заприметив девушку, с головой погруженную в ифон, я метнулась к ней, едва не сбив ее с ног, но сама же ее и удержала. Очень ловко удержала, вытаскивая из открытой сумочки беспечно торчащий пропуск.

— Ох, простите! Так тороплюсь! — извинилась я, протискиваясь дальше.

Мне было очень стыдно. Наверняка из-за меня сегодня эта дамочка не попадет на работу, но ее пропуск мне действительно нужнее. Главное, чтобы она не заблокировала его до того, как я выберусь с третьего уровня. Найти свободную летную машину можно было только на втором.

Спокойно приложив пропуск к сканеру, я вошла в лифт вместе с десятком других спешащих по своим делам. С этим справились. Теперь осталось стрясти с худрука зарплату за неполный месяц. Не доработала я всего три дня, так что большую часть денег должна была получить.

Да только у судьбы на меня оказались другие планы.

— Торль? — поймали меня прямо на подступах к общей раздевалке.

— Нет! — честно соврала я, потому как признаваться при любом раскладе было небезопасно.

— Торль, — отчего-то утвердительно заявил младший педагог, с которым я почти что по работе и не сталкивалась. Лишь один раз он заменял нашу Марашку, когда та приболела. — Живо в кабинет к худруку!

— Не надо мне указывать! — возмутилась я, делая шаг назад, но была подло схвачена за капюшон толстовки.

Сколько бы я ни вырывалась, а в этом тощем индивиде сил оказалось достаточно, чтобы оттащить меня прямо в кабинет к художественному руководителю. Ну не драться же мне с ним прямо посреди театра? За такое меня и вовсе без зарплаты могли оставить, так что оставалось только подчиниться. Увы, бежать нужно было прямо тогда.

Да что там бежать? Выпрыгивать в окно!

— А вот и наша «отличница», — недобро протянул худрук, глядя на меня своими маленькими злыми глазками. И вот я понимала, что отличница — это от слова отличиться, но еще не осознавала масштабов проблемы. — Премию хочешь?

Подавившись воздухом, я со скепсисом уставилась на начальника. Нет, пойти вон мне предлагали часто. За периодические опоздания ругали время от времени. За закрытые глаза на выступлениях выговаривали стабильно два раза в неделю, но чтобы премию предлагали…

Нет, такого со мной еще не было.

— Вы же меня вчера уволили? — нахмурилась я, и не думая присаживаться на стул для посетителей. Он был настолько твердым, что даже моей костлявой попе становилось больно.

— Да брось! — отмахнулся руководитель. — Кто старое помянет, тому… Иди давай, переодевайся и бегом на сцену.

— На какую сцену?! — откровенно не понимала я.

— Выступать! Что неясно-то? И это, улыбайся, Малика. Улыбайся.

В порядок меня привели минуты за две. Одели общими усилиями еще через пару минут, но никто толком так ничего и не объяснил.

— Что я должна танцевать? — спрашивала я у нашего постановщика.

— Что хочешь! — нервно отвечала она, своими руками закалывая мне шишку из волос.

— Подо что я должна танцевать? — приставала я к девочкам, что странно поглядывали на меня, стоя у станка, но они отвечали лишь перепуганно-любопытными взглядами. — Перед кем я должна танцевать?

Собственно, после этого вопроса меня и протащили за кулисы. Попытавшись выглянуть в зал, обнаружила, что та часть, что просматривалась, была пуста. Такое в моей карьере происходило впервые, но, едва зазвучала скрипка, меня просто-напросто вытолкнули на сцену. И вот там уже я замерла, похолодела, наверняка побледнела и потеряла лицо.

В зале сидел один-единственный зритель.

Верглавнокомандующий Федерации.

Имсит, которого я ненавидела всей душой.

Я стояла, глядя на него. Даже не пыталась ничего изобразить, обескураженная настолько, что любые мысли вылетели из головы. Кажется, мое сердце и вовсе не билось, а желание грохнуться в обморок и уползти под шумок было почти непреодолимым. Почти.

Мне понадобилось около минуты, чтобы собраться. Закрыть веки, сделать глубокий вдох и… Начать танцевать. Единственное, чего я так и не смогла сделать, так это улыбнуться. Нет, ему я улыбаться не буду никогда.

Мелодия закончилась, а я остановилась, но реверанс делать не спешила. Не дождется. К этому зверю я не имела ни капли уважения.

Видимо, он ко мне тоже, потому что в гулкой тишине раздалось требовательное и не терпящее отказа: «Еще!»

Музыканты заиграли вновь. На этот раз нечто резкое, мрачное, торжественное. Я даже композицию эту не знала, так что приходилось импровизировать, предугадывая, какой в дальнейшем станет мелодия. Устала — мышцы были напряжены даже не из-за танца, больше из-за страха, нервозности, — но после второго «Еще!» осталось место только для злости и ненависти.

Я потеряла счет композициям. В какой-то момент поняла, что вот прямо сейчас просто упаду, но сцепив зубы продолжала танцевать, признавая, что уже не попадаю в ритм, двигаюсь намного медленнее, если не сказать заторможенно. Ощущала себя деревянной. Казалось, болело все — даже язык. Неимоверно хотелось пить, от голода кружилась голова — завтрак-то я в глаза не видела, а еще тряслись и руки, и ноги.

И нет, остановиться было ниже моей гордости. Лучше сдохнуть прямо на сцене, чем уступить, признать за ним выигрыш. За всем этим стояло нечто большее. Меня ломали — намерено и с особой жестокостью, а я ломаться никак не желала.

— Хватит! — прозвучал ненавистный голос где-то далеко-далеко.