Он так красочно рассказывал о службе в Африке, демонстрировал татуировки, показывал фотографии и даже привез с собой небольшой фильм, где легионеры под предводительством полковника маршировали строевым шагом, выпятив грудь вперед, и Сантиаго решил, что их гарнизон в Сарагосе находится слишком близко от Барселоны. Он прикинул, сколько километров разделяет Сахару и его квартал, и понял, что в мире нет двух мест более отдаленных. Тем самым вечером он решил позвонить Монтсе, чтобы сообщить ей, что отправляется на край света. Но ему ответили, что сеньориты Монтсе нет в городе. Он прекрасно понимал, что его обманывают. В бешенстве он швырнул трубку на аппарат, чуть не расколотив ее. Как он мечтал так же разбить образ Монтсе в своем сердце! Всю ночь он мучился бессонницей, ворочался на койке, мешая спать Гильермо, занимавшему соседнюю. И как только сыграли подъем, выкроил свободную минуту, явился на призывной пункт и объявил прапорщику: «Я хочу стать легионером!» Прапорщик не стал задавать лишних вопросов или просить повторить сказанное, а взял ручку, подышал на нее и внес имя Сантиаго Сан-Романа в список. И добавил: «Можешь расписаться, сынок?» — «Да, сеньор». Легионер повернул к нему бумажку и ткнул пальцем в строчку, где стояло: «Подпись и печать», хоть Сантиаго Сан-Роман не знал, что обозначает второе слово, он все же начеркал свое имя, потому что больше всего на свете хотел уехать далеко-далеко, сделать себе такую же татуировку «Материнская любовь», как у того капрала, забыть Монтсе и никогда не возвращаться.

Но сейчас, видя безжизненное и осунувшееся лицо Гильермо, он не был уверен, что поступил правильно, потащив за собой друга, единственного настоящего друга, который появился у него впервые за долгое время. Хотя Гильермо сам вызвался добровольцем на вступление в Легион, когда Сантиаго показал ему только что подписанную бумажку. Воспоминания об этом заставили сердце капрала сжаться. Никто никогда не делал ради него ничего подобного.

Музыка, звучавшая из динамиков на аэродроме, снова вернула его к действительности. Первые такты знакомого пасодобля будто хлестнули по оголенным нервам, заставили все в животе перевернуться.

Флаг мой, цвета алой крови,

Флаг мой, желтый словно солнце,

Красный с золотом сплетая

В три могучие струи.

Энергичный мотив слабо вязался с фигурами неподвижно вытянувшихся во фрунт солдат.

Как потоки вин Хереса

И рубиновой Риохи.

Я горжусь твоим величьем,

Помню подвиги твои.

Прозвучала команда закидывать вещмешки в два грузовика, стоявших рядом с посадочной полосой.

Сантиаго Сан-Роман уже не мог контролировать свои мысли.

В день, когда в песок я лягу,

В день, когда оставят силы,

Ветер бросится к могиле,

Полотнище теребя.

Ему казалось, что он видит лицо Монтсе в нескольких сантиметрах от своего.

Хоть земля вокруг чужая,

Пусть меня укроют флагом.

Символ гордости испанской,

Знай, что я люблю тебя.

«Как ты сказал?» — спросила она, глядя своими дивными глазами прямо ему в душу. «Знай, что я люблю тебя», — ответил он. Она коснулась его губ с такой нежностью, которой ему никогда больше не дано было испытать. Он повторил: «Знай, что я люблю тебя». Но проклятый сержант заорал, чтобы они залезали в грузовик. Он торопил новых легионеров, ругая их на чем свет стоит и размахивая руками как чертова мельница. Счастливые грезы тотчас же оставили Сантиаго Сан-Романа, он ощутил всю боль и горечь своей несчастной любви. Капрал подтянулся, держась за борт грузовика, запрыгнул внутрь, нашел свой мешок и устроился на запасном колесе. Один лишь взгляд вокруг заставил светлый образ Монтсе испариться из его мыслей. Лица этих африканцев были того же цвета, что и земля, по которой ступали их ноги. На мгновение в голове мелькнула шальная мысль, что тела этих людей и местная почва сделаны из одного материала. Казалось, что старики, без дела сидящие в тени штаба, провели так всю жизнь, не покидая своих мест и почти не двигаясь. Они лишь иногда прикладывали ладонь козырьком к лицу и созерцали солдат со странной смесью жалости и безразличия. Машина взревела. Звуки музыки остались позади. Облако пыли поднялось за двумя отъезжающими грузовиками. Чахлые кустики, каким-то чудом местами пробивающиеся сквозь асфальт, выглядели абсолютно белыми. Дорога была короткой — вскоре показались первые домики поселка Эль-Айун. Капрал Сан-Роман затаил дыхание, увидев первую женщину, на голову которой была наброшена цветастая melfa. Она шла своей дорогой, неся в руках плетеную корзину, грациозно изгибаясь и высоко подняв голову. Грузовик проехал совсем рядом, но она не повернулась на его звук. Ее фигурка становилась все меньше, пока не затерялась в лабиринте улочек поселка. У Сантиаго разбегались глаза — абсолютно все вокруг казалось новым и интересным. Еще до того, как они наконец, миновав рынок, прибыли в казарму, призрак Монтсе окончательно растаял в памяти. И, когда солдаты спрыгивали с грузовика, он уже точно был уверен, что это место призвано окончательно излечить его израненное сердце.

* * *

Когда доктор Камбра заступала на обычное суточное дежурство 31 декабря, она и подумать не могла, что эта ночь, знаменующая начало нового века, приведет к таким значительным событиям в ее жизни. И уж тем более не знала, что все происходящее заставит ее принять решение, к которому она вовсе не считала себя готовой.

Вообще-то в этот день в ее графике не было дежурства, но она поменялась с коллегой. Слишком уж тяжелой и безрадостной ей казалась перспектива впервые в жизни встречать Новый год одной в пустом доме. В последние месяцы Монтсе вообще находила тысячу причин, чтобы набрать себе дежурств на выходные дни. И, уж конечно, так было и в эту особенную ночь, ночь наступления нового века. Отделение «Скорой помощи» больницы св. Креста и св. Павла готовилось встретить наступающий вечер во всеоружии. Мало у кого из персонала еще теплилась слабая надежда поспать хоть два-три часа. Но, как ни странно, после полуночи поток больных схлынул, а те, что прибывали, были гораздо менее тяжелыми, чем обычно.

Мучаясь бездельем, доктор Камбра бродила по больнице из одного места в другое, пытаясь хоть чем-то себя занять. Она зашла в аптеку, перебрала марлевые повязки в шкафу, убедилась, что пузырьки с сывороткой расставлены именно так, как она просила. Каждый раз, проходя через приемную, где был включен телевизор, она опускала голову и мурлыкала что-то себе под нос, чтобы не вспоминать о своем горе. Она боялась, что может в любой момент расклеиться при коллегах, как в тот раз, когда она вдруг разревелась в середине осмотра. Испуганный санитар тогда метался в ужасе, не зная, кого спасать, то ли впавшего в истерику врача, то ли старушку, задыхающуюся от того, что ребро сдавило ей легкие. Стоило доктору Камбра услышать свое имя по громкой связи, она спешила с головой погрузиться в работу, лишь бы забыть обо всем остальном. Иногда какой-нибудь ординатор или интерн с лохматой шевелюрой и орлиным носом напоминал ей Альберто, все еще остававшегося ее мужем. Но сейчас, впервые за долгие месяцы, она обрела способность улыбаться. Она даже могла представить себе его готовящим ужин для своей новой пассии, врача-рентгенолога, ухоженной женщины, не вылезающей из тренажерного зала и салона красоты. И это Альберто — мужчина, который в жизни не приготовил даже яичницы и никогда не открывал кухонные ящики, если только ему не нужен был штопор. Да, он изменился — в последнюю их встречу ей показалось, что она заметила седые пряди у него на висках. Еще она представляла себе, как он танцует танец живота и скачет вокруг стола, подобно аборигену из джунглей, развлекая свою драгоценную любовницу-рентгенолога. Чувства, которые будил в ней Альберто, постепенно трансформировались в злую иронию, доходящую до сарказма. Она и представить себе не могла, что человек, который с самой молодости составлял смысл всей ее жизни, за какие-то несчастные десять месяцев превратится в самого жалкого, пустого, фальшивого сукина сына. Монтсе с огромным трудом воскрешала в памяти лицо мужа в тот день, когда они познакомились и он катал ее на шикарном «мерседесе» — белоснежном, блестящем и совершенном, как и его водитель. Молодой перспективный хирург, взлетающий по карьерной лестнице как метеор, умный, красивый, соблазнительный. Доктор Камбра не могла вышвырнуть из своей головы образ мужа, того, каким он стал после двадцати лет брака, способным волочиться за молоденькой докторшей-рентгенологом. И, когда она встретилась в коридоре с доктором Карнеро, дежурным анестезиологом, на лице ее все еще играла саркастическая улыбка. Подруги заговорщицки перемигнулись.