Тот, что вдоль плинтуса, был без ботинок, который плод в животе — с оторванным воротником, а колобок сидел в луже крови и подтекал.

— Пойдем? — сказал Грех, наконец, прикурив.

Тут из клуба выглянул в фойе местный диджей, знакомый мне пугливый очкарик с неизменной слюной в уголках рта. Поводил глазами туда-сюда, то ли считая, то ли опознавая полутрупы.

Получилось так, что я стоял ровно посередь поверженных, а Грех, Лыков и Шорох уже у выхода — но с таким удивленным видом, как только что вошли. Завидев очкарика, Грех сказал мне, кивнув на битых:

— Ну, ты уделал пацанов, бес. За что хоть?

Я хмыкнул, довольный юмором.

Очкарик не без ужаса глянул на меня и пропал. Мои пацаны коротко хохотнули.

Лыков был чернявый, невысокий, похожий на красивого татарина парень, в юниорах брал чемпиона Союза по боксу. Дрался всегда спокойно и сосредоточенно, с некоторым задумчивым интересом: оп, не упал, оп, а если так, оп, и вот еще снизу, оп.

Грех, напротив, дрался, как чистят картошку в мужской компании, — весело, с шуточками, делая издалека длинные пассы и попадая в любую кастрюлю так, что холодные брызги летели во все стороны. Если прилетало ему — то стервенел, хватал что ни попадя с земли, потом сам не помнил, как дело было.

Шорох славился беззлобностью характера, почти всегда улыбался, щурились разноцветные глаза. Лицо у него было как будто обмороженное — оттого на его щеках всегда странно смотрелась щетина: бомжа напоминал. Но ему шло, мне он казался симпатягой, только девушки не всегда разделяли мое мнение. Что с них взять, дур.

Дрался он всегда будто бы понарошку, никого всерьез не желая обидеть, но вместе с тем умело и быстро.

Он вкратце рассказал, что доколебались к нему вообще без повода — опустевший клуб скоро уже закрывался, а Шорох сидел где сидел неподалеку от этой троицы и ленился идти домой — дома у него, без сна и покоя, шло постоянное родительское бухалово, которое он не разделял и видеть не хотел.

— Чего тебе надо тут? — спросил у него один из трех.

— Ничего, сижу, — сказал Шорох, улыбаясь.

— Вали отсюда, — сказали ему. Может, подумали, что подслушивает.

Шорох хмыкнул и остался сидеть, качая ногой.

Через три минуты эти вызвали его в туалет — «Ты чего какой непонятливый?» — и не смогли, придурки, даже свалить, хотя все были парни качественные, при плечах и шеях. Месили втроем, Шорох нырял, уходил, нырял, уходил, потом дыханье кончилось, забился в угол, но так и не упал, даже не присел — просто стоял, закрыв голову руками и пережидал, пока те, сменяя друг друга — тесно ж в углу, — бьют его ногами по ногам, норовя попасть в пах и в живот, и руками по рукам, но целясь по лицу.

Устав, они вышли из туалета, кинув напоследок:

— Ты все понял, да?

— Типа, да, — ответил Шорох.

Лыков и Грех жили близко. У Лыкова к тому же была «восьмерка» — подхватив Греха, он примчал через пятнадцать минут после звонка. А я через двадцать — и не успел.

Теперь податься нам оказалось некуда. Мы ж не из голден-майер фильмы — нам положено было б зайти в утреннее кафе и выпить там кофе, — но на кофе денег никто не имел.

На улице, как собаки, переругивались и тянули друг у друга мусор местные сквозняки; в машине оказалось немногим теплей — Лыков экономил бензин на печке, счетчик у него вечно был почти на нуле.

Жил Лыков с родителями в скромной, будто картонной двушке. Родители были, что называется, приличные — мать в шубке, отец в шляпе, интеллигенция. Мы и на порог туда не являлись, однако женское лицо в окне второго этажа я неизменно замечал, когда мы заезжали к Лыкову. Еще я как-то опознал лыковскую мать в очереди за дешевой курицей, — она сразу отвернулась, но в глазах и губах ее я успел заметить невыносимую муку. Преподаватель речи в театральном училище, она не должна была стоять в очереди никогда.

Грех обитался с бабкой и дедом тоже в какой-то малогабаритке. Бабка цель жизни видела в неустанном движении из продуктового в продуктовый: пользуясь своим бесплатным проездом она закупала капусту посочнее в одном конце города, а масло на рубль десять дешевле в другом — и все это тащила на себе. Дед тем временем засыпал в туалете и на стук вернувшейся бабки не реагировал. Несмотря на постоянство этих ситуаций, бабка всякий раз была уверена, что дед умер, и принималась неистово голосить. Грех, если был дома, взламывал дверь, а потом прибивал в туалете то новую щеколду, то крючок. Весь косяк был в этих крючках и щеколдах.

Только семья Шороха проживала в трешке, но там помимо пропойных родителей — бывших кадровых заводчан с похеренного завода — находились также младшие сестра и братик Шороха, на пропитание которых он вечно спускал почти всю зарплату, пока ее выдавали, а сейчас лично скармливал деткам по банке консервов, хранимых под кроватью в ящике, закрытом от отца с матерью на замок.

Шорох — прозванный так за то, что двигался беззвучно и появлялся всегда неожиданно, — часто заставал отца ковыряющимся ножницами в скважине и молча выдавал ему пинка. Отец вставал и, хватаясь пьяными руками за стену, убегал в сторону кухни.

Грех, как специалист по засовам, сделал и в комнате Шороха крючок — чтоб дети могли закрыться от пьяниц. Но папашка, пока не было Шороха, брал малых на жалость — садился под дверью и слезно мычал, что хочет рассказать сказку. Они его впускали, сказка быстро кончалась, начинались поиски гречки с мясом и заначек в одежках Шороха.

Однажды папашка продал кому-то ремень, тельник и черный берет Шороха, за что Шорох еще раз сдал на черный берет — только уже на отце.

Свой черный берет был у каждого из нас. Мы ж люди государевы, слоняющиеся без большой заботы опричники — омонцы, нищеброды в камуфляжной форме.

…Сделав кружок по райончику, расстались до вечера — все равно всем в ночную смену на работу.

Чтоб сэкономить лыковский бензин, я сказал, что хочу прогуляться.

Путь шел мимо дома Гланьки. Я посмотрел на ее окна. В окнах кто-то включал и выключал ночник, как будто задумался о чем-то то ли совсем неразрешимым, то ли вовсе пустячном.

Мы вернулись в «Джоги» уже ночью, в красивом шелестящем камуфляже, разнаряженные, как американцы в Ираке.

Грех заскучал кататься по пустому городу, когда в клубах тепло и шумно и вокруг молодых людей, имеющих на кармане деньги, клубятся разнообразные девушки.

— Праздник сегодня, — пояснил он. — Поехали найдем какую-нибудь красавицу и поздравим ее. Все сразу, а потом по очереди.

Шорох ответил со слышной в темноте улыбкой:

— Не, я сегодня уже был в клубе, — и остался в салоне перетирать с Лыковым за машины, колеса и прочие трамблеры.

При появлении двух камуфляжных бродяг по ночной клубной публике прошел брезгливый озноб — на несколько секунд все застыли, ожидая облавы и обыска, кто-то поспешно скинул порошок под стол, кто-то юркнул в туалет… нам, впрочем, было все равно.