— Так я днями была на квартире-то, Надинька, — напомнила она, пристраиваясь на «своё» место. — Всё там по-прежнему, как было, так и осталось. Я дворничиху попросила, она мне поможет окна и полы перемыть. Ничего, ничего.

— Я на вечерний переведусь, — сказала Надинька. Она ела бесшумно и жадно, как голодная кошка. — Работать пойду. Получку буду приносить. Ты меня только не бросай, Агаша.

— Что это ты удумала? Работать и я могу, мне всего сорок лет! Тебе учиться мама с папой велели, так и учись! А я в людях всегда заработок найду, стирка-уборка всем нужны.

— Нет, Агаша, — твёрдо сказала Надинька. — Я тоже должна работать.

— Институт — вот твоя работа!

— А сколько там народу, в нашей квартире?

Агаша вздохнула.

— Кроме нас, три семьи всего. Один военный с железной дороги, с женой и мамашей, ну, детишек трое. Потом евреи, она полная такая, приветливая, в музыкальной школе, а он бухгалтером где-то на Симоновке, в автозаводе, что ли, и мальчонка ихний. Инвалид безногий, до войны плотником был, а как ноги оторвало, в артели рукавицы шьёт. Ну, выпивает маленько, конечно, шумит, жену гоняет. Да ты не страшись, Надинька, освоимся. Всё ж не война, слава те господи.

— Да, да, — быстро сказала девушка. — Не война.

…Почему же всё-таки не позвонил Серёжа? Должен был звонить и вот… не позвонил. Как бы ей хотелось, чтоб он оказался рядом! Посмотрел в глаза, взял за руку, выслушал. Ах, как ей нужно, чтобы Серёжа её выслушал!..

Такая беда у неё случилась. Как дальше жить? Как справляться?

Хорошо, Агаша рядом, а вдруг с той тоже что-нибудь приключится и Надинька останется совсем-совсем одна?..

Глаза у девушки налились слезами, она шмыгнула носом и отвернулась, чтоб Агаша не заметила, но та увидела, конечно.

— Ты поплачь, — сказала тихо. — Слёзы душу омывают. А ты даже на похоронах не заплакала, всё себя держала!

— Если я заплачу, то, наверное, умру, Агаша.

— Будет глупости болтать!

— И мама, — словно про себя продолжала девушка. — Зачем она умерла? Она же вернулась живой! Я так помню, как она вернулась, Агаша!

— Да как же тебе не помнить, ты уж большая была, восемь лет.

— Мы всё на станцию бегали встречать! А она никак не приезжала! А потом вдруг калитка открылась, и она по дорожке идёт!

— Ты её за почтальоншу приняла, — подхватила Агаша, — потому что в форме она была! А ты и не признала!..

— А как я к ней на руки залезла и не хотела слезать? Как ты её в ванной мыла, ещё мыло такое вонючее невозможно!

— Дегтярное, — вставила Агаша. — От вшей.

— А мне так нравилось, как она пахнет, мама!.. Я потом с ней всё время спала, а ты меня прогоняла.

— Да как же тебя было не гонять, если ты уж совсем большая, а Любочке отдохнуть надо было!

— Агаша, зачем она умерла?

Няня украдкой взглянула на воспитанницу — опять ни единой слезинки, только на щеках два красных пятна, как от лихорадки.

— Да ведь человек не сам решает, когда ему жить, а когда помереть. — Агаша ладонью смела со стола хлебные крошки. — Заболела она, а сил-то и нету, все на войне порастратила.

Любочка, Любовь Петровна, вернулась в сентябре сорок четвёртого и прожила всего до Нового года. А потом продрогла где-то, воспаление лёгких, за неделю сгорела, хотя Павел Егорович как-то умудрился пенициллин достать, на самолёте из Казани примчался.

Только попрощаться им не довелось. Любочка в себя так и не пришла.

Остались они тогда втроём. Надинька горе быстро и приняла, и пережила — детское горе лёгкое, короткое. А Павел Егорович в одночасье постарел, сгорбился, весь словно осел и заледенел. Может, тогда сердце у него и надорвалось…

Но всё-таки, приезжая на дачу, открывал дверь и первым делом возвещал: «Девчонки, я приехал!»

Агаша утёрла глаза — она бесслёзно печалиться не умела, да и горе уж больно велико. Как его поднять, как теперь нести?..

— Поставлю-ка я чаю, Агаша, — Надинька поднялась и подхватила пустые тарелки. — Между прочим, у меня в портфеле две сушки! — прокричала она из кухни. — С маком! Нина угостила, а я забыла съесть!

Ничего она не забыла, конечно, а приберегла, чтобы разделить с Агашей.

— А рояль? — продолжала Надинька, точно зная, что Агаша стоит у неё за спиной. — Куда мы его поставим в квартире?..

— Да уж поставим, — пробормотала Агаша. — Отойди, я сама тарелки ополосну. Ручки побереги!

— Нет, Агаша, мы с тобой теперь наравне должны вести хозяйство.

— Чего удумала?! Хозяйство вести! Без тебя управлюсь! Ступай, ступай!..

Надинька повернулась, обняла Агашу, прижалась горячим, худеньким лицом к плечу.

Агаша проглотила моментально набежавшие слёзы, похлопала девочку по спине, поцеловала в рыжую макушку.

— Ничего, ничего. Проживём с Божьей помощью.

Надинька оторвалась от неё и стремительно вышла из кухни. Через секунду зазвучал рояль — сразу грозно, мятежно, — и также неожиданно умолк.

— Агаша, — издалека громко спросила Надинька. — А он есть?

— Кто?

— Бог.

Агаша достала из буфета чашки и сахарницу, непривычно лёгкую. Заглянула — почти пусто.

— По-нынешнему выходит, что нет.

— А по-твоему — есть?

— Ох, не знаю я, Надинька.

— Если он есть, почему война такая страшная была? Почему людей в печах жгли? И в газовых камерах душили? Почему мама умерла, и папа тоже?..

Агаша не знала, что отвечать, и сказала:

— Стало быть, за грехи наши…

— У мамы не было никаких грехов! — выкрикнула Надинька и опять заиграла.

Агаша принесла из кухни чайник, уселась на своё место, сильно выпрямилась и стала слушать.

Рояль гремел.

Надинька неожиданно оборвала музыку и бесшумно опустила крышку рояля. Ссутулила плечи и сунула руки в карманы отцовского халата.

Так они сидели в полной тишине — Агаша у стола, девочка рядом с инструментом.

— Ты бога нянькой не назначай, — вымолвила наконец Агаша. — Он отец наш, а смотреть за собой люди сами должны. Что же делать, коли против воли отца чада поднимаются? Чадам несладко, а отцу-то каково?..

— Ты странно рассуждаешь, Агаша. По-деревенски.

— А это, как говорится, чем богаты! Чай иди пить, остыл уж.

Надинька сушку сгрызла моментально, а Агаша к своей даже не притронулась, приберегла для девочки, и чай пила не внакладку, как привыкла за послевоенные годы, а вприкуску, из экономии.