Гэйб держит в руке чашку с чаем, но не пьет. Финн все еще моет руки. Я сижу на своем обычном месте. Гэйб ждет еще несколько секунд, потом говорит:

— Финн, достаточно, ладно?

Но Финну требуется еще минута, чтобы смыть мыло с рук, и только потом он закрывает кран, подходит к столу и садится напротив меня.

— А что, мы все равно должны произносить благодарственную молитву, хотя у нас только яблочный пирог?

— И бензопила, — добавляю я.

— Боже, спасибо тебе за этот пирог и за пилу Финна, — негромко произносит Гэйб. — Так хорошо?

— Кому — Богу или мне? — спрашиваю я.

— Богу всегда хорошо, — сообщает Финн. — А поблагодарить следовало бы тебя.

Это меня поражает как неслыханная неправда, но я отказываюсь проглотить наживку. Я смотрю на Гэйба, который уставился в свою тарелку. Я спрашиваю его:

— Так в чем дело?

Слышно, как снаружи тихо ржет Дав, — там, где луг примыкает к нашему двору; ей хочется получить наконец свою горстку зерна. Финн смотрит на Гэйба, а тот по-прежнему не сводит взгляда с тарелки, прижимая пальцами край пирога, словно проверяя его плотность. Я внезапно осознаю: завтра годовщина смерти наших родителей. На самом деле эта мысль весь день смутно терзала меня, но ведь до этого момента мне даже в голову не приходило, что наш спокойный, надежный Гэйб тоже может думать об этом.

Он не поднимает глаз. Он просто говорит:

— Я уезжаю с острова.

Финн таращится на него.

— Что?!

Я лишаюсь дара речи; это похоже на то, как если бы Гэйб вдруг заговорил на чужом языке, и моему мозгу нужно сначала перевести его слова, чтобы понять их смысл.

— Я уезжаю с острова, — повторяет Гэйб, и на этот раз его заявление звучит тверже, оно уже более реально, хотя брат все так же не хочет смотреть на нас.

Финн первым умудряется произнести целое связное предложение:

— А мы что тут будем делать со всем этим?

Я добавляю:

— А как насчет Дав?

— Я один уезжаю с острова, — уточняет Гэйб.

У Финна такой вид, словно Гэйб дал ему пощечину. Я выставляю вперед подбородок и пытаюсь заглянуть в глаза старшему брату.

— Ты уезжаешь без нас? — И тут мой мозг подсказывает мне ответ, единственный возможный логически, тот, который объясняет поступок Гэйба, и я тут же произношу его вслух: — А, так ты уезжаешь ненадолго. Едешь, чтобы…

Я встряхиваю головой. Потому что не в силах представить, чего ради он вдруг куда-то собрался.

Гэйб наконец поднимает голову.

— Я уезжаю насовсем.

Финн, сидящий напротив меня, цепляется за край стола, его ногти впились в дерево так, что побелели на концах, а возле суставов его пальцы налились кровью; вряд ли он сам это осознает.

— Когда? — спрашиваю я.

— Через две недели.

Паффин мяукает возле его ног, трется мордочкой то о Гэйба, то о стул под ним, но Гэйб не смотрит вниз и словно не замечает ее присутствия.

— Я обещал Берингеру, что задержусь на это время.

— Берингеру? — недоверчиво переспрашиваю я. — Ты обещал Берингеру, что задержишься на это время? А как насчет нас? Что будет с нами?

Гэйб не хочет смотреть на меня. Я пытаюсь представить, как мы сможем выжить, лишившись единственного среди нас человека, способного заработать деньги, и с еще одной опустевшей кроватью.

Ты не можешь уехать, — говорю я. — Не можешь уехать так скоро.

Сердце отчаянно колотится у меня в груди, и мне приходится стиснуть зубы, чтобы они не стучали.

На лице Гэйба ничего не отражается, и я знаю, что потом пожалею о сказанном, но думать больше ни о чем не могу.

— Я буду участвовать в бегах, — сообщаю я Гэйбу.

Вот так.

Теперь внимание обоих братьев приковано ко мне, и щёки у меня пылают так, будто я прижала их к раскаленной плите.

— Ох, да брось ты, Кэт, — говорит Гэйб, но его голос звучит совсем не так уверенно, как следовало бы.

Он почти верит мне, сам того не желая. А я, прежде чем сказать что-нибудь еще, должна подумать и решить: верю ли я сама себе. Я вспоминаю сегодняшнее утро, то, как ветер трепал мои волосы, как Дав пустилась в галоп… Я думаю о дне после бегов, о песке, покрытом красными пятнами там, куда вот-вот должны были подойти волны прибоя… Думаю о последних судах, отходящих от острова с наступлением зимы, и о том, что на одном из них будет Гэйб.

Я смогу это сделать, если дело до того дойдет.

— Да, буду. Ты разве не слышал в городе? Лошади уже выходят. Тренировки начинаются завтра.

Я так горда, так горда тем, что мой голос звучит уверенно!

Губы Гэйба шевелятся, как будто он говорит, не раскрывая рта, и я понимаю, что он мысленно перебирает все возможные возражения. И мне отчасти хочется услышать от него: «Нет, ты не можешь этого сделать», и я бы тогда спросила: «Почему?», а он бы тогда понял, что не в силах ответить: «Потому что ты не можешь оставить Финна одного». И он не может спросить: «Зачем?», ведь ответ на этот вопрос очевиден.

Я ощущаю себя ужасно умной и довольна собой, ведь очень даже нелегко довести Гэйба до состояния потери речи; но все же мое сердце слишком сильно бьется в груди, и я почти надеюсь: вот сейчас он скажет, что если я не стану участвовать в бегах, он никуда не уедет.

Но Гэйб наконец говорит:

— Хорошо. Я задержусь до окончания бегов. — Вид у него раздраженный. — Но не дольше, иначе корабли перестанут ходить до весны. Все-таки это очень глупо с твоей стороны, Кэт.

Он злится на меня, но мне на это наплевать. Меня только одно интересует: чтобы он задержался как можно дольше.

— Может быть, вот только если я выиграю, денежки нам не помешают, — говорю я, стараясь выглядеть как можно более взрослой и уверенной, но думая при этом, что если мне удастся получить деньга, Гэйбу, может быть, и не придется уезжать.

А потом я встаю из-за стола и кладу свои тарелку и чашку в раковину, как обычно по вечерам. Ухожу в свою комнату, закрываю дверь и кладу на голову подушку, чтобы никто ничего не услышал.

— Эгоистичный негодяй, — шепчу я, прижимаясь губами к наволочке.

А потом заливаюсь слезами.

Шон

В тот момент, когда меня будят, мне снится море.

Вообще-то мне всю ночь снится, как я ловлю Корра, но при этом я слышу голос моря. Старые женщины рассказывают, что кабилл-ушти, пойманные ночью, быстрее и сильнее других водяных лошадей, и потому сейчас, и три часа ночи, я скрючился среди валунов у основания утесов, в нескольких сотнях футов от песчаной полосы берега. Надо мной — полукруглый свод пещеры, выбитой морем в меловой стене; ее потолок — в доброй сотне футов над моей головой, белые стены обнимают меня. Здесь полагалось бы быть темноте, ведь лунный свет не проникает внутрь, — но океан отражает свет, идущий от бледных скал, и я вижу достаточно, чтобы не спотыкаться на крупных неровных камнях, опутанных гниющими водорослями, которые покрывают пол пещеры. Эти камни куда больше сродни морскому дну, чем суше, и мне приходится быть очень осторожным, чтобы не переломать ноги на их скользкой поверхности.