Николай смотрел на почтенных сановников и генералов, гася в себе ярость и отчаяние. Ему, да и покойному брату, и в голову не могло прийти, что может быть оспорена воля государева. Он вспомнил, как уходя, потрепал по щеке Сашку-наследника, как взволнована была жена-императрица… Но делать было нечего. Теперь для воцарения Николай должен был предъявить официальное отречение Константина на данный момент.

В Варшаву были посланы несколько курьеров, а пока Николай вынужден был официально присягнуть Константину Павловичу, привести к присяге гвардию, двор, Сенат, Синод и Государственный Совет.

В Бельведерском дворце известие о смерти Александра I было получено раньше, чем в Зимнем, еще 25 ноября. Константин собрал своих приближенных и сообщил, что отрекается от престола в пользу Николая, как обещал покойному брату. Был там и близкий ему Михаил Павлович. Однако никакого официального объявления о сем сделано не было. Можно лишь гадать, только ли из личной неприязни к Николаю Константин тянул время или запоздалое сожаление проснулось в нем.

В Петербурге ждали бумагу. Дни летели, а бумаги не было. Так создалась обстановка междуцарствия.

Разные слухи пошли гулять по всей России. В Москве известие о смерти императора Александра Павловича сильно всех поразило и многих опечалило. Появились гипсовые бюсты и траурные кольца с надписью «Наш ангел на небесах», раскупавшиеся нарасхват. Забурлили споры в заговорщицких кружках.

1 декабря Москва присягнула Константину Павловичу, но вскоре разнесся слух о его отречении от престола. Москвичи-заговорщики собирались в эти тревожные дни на квартирах Нарышкина, Фонвизина, Митькова. Воодушевление и ожидание чего-то решительного захватило всех. Нарышкин, только что приехавший с юга, уверял, что там все готово к восстанию, члены Южного общества имеют за собой огромное число штыков. Полковник Митьков в свою очередь уверял, что и в Петербурге члены общества могут опереться на большую часть гвардейских полков. Их деды еще помнили времена гвардейских переворотов, стоило и внукам попробовать.

Допоздна горели окна двухэтажного особняка Нарышкина на Пречистенском бульваре. Обдумывали, как поступить при получении благоприятных известий из Петербурга. Князь Николай Иванович Трубецкой, адъютант графа П.А. Толстого, тогда командовавшего корпусом, расположенным в Москве и ее окрестностях, брался доставить своего начальника, связанного по рукам и ногам. Открыто говорилось, что пора покончить с этим правительством. Предложениям и прениям не было конца. Александру Ивановичу Кошелеву было тогда девятнадцать годов. Он жадно слушал бесконечные горячие споры и думал со страхом и восторгом, что для России наступает «великий 1789 год».

Отечественная война выбила целое поколение из узкой колеи дворянского существования, воодушевила общенациональными интересами, которых ради и воевали. Европейцы по духу и воспитанию, оторванные от корней русской жизни, они в ходе войны преисполнились пламенного патриотизма и жалости к крестьянину, открыв для себя несправедливость крепостного строя. Изменить все! Но как? Видимая легкость насильственных методов привлекла их; собственный военный опыт и нерешительность власти укрепили в этих намерениях.

Впервые в русской истории немалая часть образованной дворянской молодежи, вдохновляясь светлыми идеалами и негодуя на мрачные стороны действительности, ощутила себя чуждой нынешней власти, нынешнему обществу и общему порядку. О широте распространения подобных настроений свидетельствуют многие.

Тот же Кошелев, рассказывая позднее о «политических разговорах» в декабре 1825 года с И.В. Киреевским, Д.В. Веневитиновым, В.Ф. Одоевским, С.И. Шевырёвым и другими, заключает: «Мы, молодежь, менее страдали, чем волновались, и даже почти желали быть взятыми и тем стяжать и известность и мученический конец». К его счастью, «Общество любомудрия» не могло привлечь внимания полиции.

Алексей Михайлович Милютин был далек от кругов оппозиционного дворянства. И не потому, что был боязлив, но – осторожен. Хватало и собственных волнений. Только благодаря заступничеству Николая Петровича Римского-Корсакова, благоволившего к его старшему сыну, ровеснику Саши Римского-Корсакова, смог избежать Алексей Михайлович следствия по делу Витберга. Слухи бродили разные, но в семье Милютиных была печаль: они любили покойного государя.

Старший Митя послушно ходил с родителями на панихиды, старательно крестился. У него была единственная встреча с царем. Осенью прошлого года с родителями и братьями Колей и Володей они ехали из гостей. У Тверской заставы Митя увидел нескольких генералов на красивых лошадях и засмотрелся.

– Картуз! Сними картуз! – быстро сказал отец, наклоняя голову к снятому парадному цилиндру.

Только тогда Митя узнал известное по портретам лицо и поразился, как приветлива и добра улыбка царя, даже чуть печальна. Но может ли быть печален царь?

Александр Павлович впереди свиты обогнал Милютиных и с приятной улыбкой поклонился. Он очень понравился Мите. Жаль было доброго царя.

Много позднее взрослому Дмитрию Милютину подумалось в связи с детским воспоминанием, что всем царствованием своим Александр I безуспешно пытался, сам того не зная, опровергнуть один из афоризмов Наполеона: «Когда о каком-нибудь короле говорят, что он добр, значит, царствование не удалось».

…А тем временем междуцарствие продолжалось. Все просьбы подавались на имя императора Константина Павловича и все указы издавались от его имени. На монетном дворе отчеканили первые серебряные рубли с профилем Константина. Николай приказал готовые монеты привезти в Зимний дворец и сдать Адлербергу.

3 декабря Михаил привез из Варшавы письмо Константина к матери и Николаю с отказом от прав на престол и вручил его Марии Федоровне. Николай Павлович стоял в соседней с кабинетом матери комнате и ждал. Наконец его позвали, и Мария Федоровна с чувством сказала: «Благодарите брата! Он приносит большую жертву!»

«Еще неизвестно, матушка, чья жертва больше», – хотел было ответить Николай, но пикироваться не стоило. Ему нужно было не частное письмо, а манифест Константина, ставшего на мгновение государем, об отречении. Вновь помчались в Варшаву курьеры.

А волнение усиливалось, межеумочное положение стало нестерпимым. Так можно было стать общим посмешищем. Николай решился и 12 декабря назначил на 14 число присягу себе как новому императору.

Часы потянулись для него невыносимо долго.

12 декабря в Зимний дворец пришло письмо от Якова Ивановича Ростовцева, двадцатидвухлетнего подпоручика лейб-гвардии егерского полка. Вместе с Е.П. Оболенским он служил адъютантом генерал-лейтенанта Карла Ивановича Бистрома; в штабе не раз слышал разговоры о печальной судьбе России, о несправедливой доле крестьян, а в начале декабря на квартире Рылеева прямые слова о том, что никто не присягнет Николаю.

Уверившись в существовании заговора, Ростовцев долго решал, как ему поступить. «Твердо решившись спасти государя, Отечество и вместе с тем людей, которых любил и которых считал только слепыми орудиями значительнейшего заговора, я вместе с тем решился принести себя в жертву общему благу; написал письмо мое к государю Николаю Павловичу и… отправился в Зимний дворец…» – так писал он спустя четверть века. На такой шаг действительно надо было решиться, ибо доносительство презиралось повсеместно, но в военной среде особенно.