странная по тем временам прическа: масса плотных седых кудряшек. Я была уверена, что она курит, потому что ее кожа была цвета хорошо заваренного чая, а губы, которые часто выворачивались в ироническую ухмылку, – сухими. В офисе мисс Монктон я заявила, что хочу стать учителем. Это было единственное, о чем я могла думать в то время; это звучало лучше, чем, например, стать секретарем, но не выглядело совсем уж абсурдным, в отличие, скажем, от того, чтобы стать писателем или актрисой, которыми я, вообще-то, воображала себя.

Не думаю, что я кому-то в этом признавалась. Как бы то ни было, мисс Монктон повернула свою шариковую ручку так, что щелкнул колпачок, и спросила:

– И что заставило тебя прийти к такому выводу?

Я думала об этом. Невозможно было сказать: «Я не представляю, что еще могу делать». Или: «Непохоже, что меня возьмут замуж, не так ли?»

– Я люблю школу, мисс.

Когда я произнесла эти слова, тут же поняла, что так и было на самом деле. Мне нравились звук звонка, вымытые доски, полные секретов пыльные парты, длинные коридоры, забитые девушками, запах скипидара в художественном классе, шуршание библиотечного каталога под моими пальцами. И внезапно я представила себя перед классом: в элегантной твидовой юбке и аккуратном шиньоне, завоевывающую уважение и привязанность своих учеников с помощью жестких, но справедливых методов. Я не представляла тогда, какой стану и как преподавание изменит мою жизнь. Ты часто называл меня властной и был прав; преподавание вбивает это в тебя. Или ты – или они. Ты должен быть жестким. Я быстро поняла это.

Мисс Монктон подарила мне одну из своих кривых улыбок.

– Это совсем другое дело, – сказала она, – быть с другой стороны стола.

Она остановилась, положила ручку и повернулась к окну, чтобы не смотреть на меня.

– Не хочу занижать твои амбиции, Тейлор. Но преподавание требует огромной самоотдачи и значительной твердости. Дело не в том, что ты плохая ученица. Но я бы подумала, что какая-нибудь офисная работа больше подойдет тебе. Может быть, что-нибудь поспокойнее.

Я смотрела на следы молока на ее чашке с холодным чаем. Если не считать чашки, ее стол был совершенно пуст.

– Что, например, – продолжила она, поворачиваясь ко мне и быстро взглянув на часы над дверью, – твои родители думают об этой идее? Готовы ли они поддержать тебя в этом решении?

Я не говорила об этом маме и папе. Они с трудом могли поверить, что я вообще начала учиться в школе; отец жаловался на стоимость униформы, а мать села на диван, обхватила голову руками и заплакала. Поначалу я обрадовалась, предполагая, что она была горда моими достижениями, но она все продолжала рыдать, и я спросила ее, что не так, тогда она сказала: «Теперь все будет по-другому. Это отнимет тебя у нас». А потом по большей части они жаловались, что я слишком долго занимаюсь в своей спальне, вместо того чтобы разговаривать с ними.

Я посмотрела на мисс Монктон.

– Они прямо позади меня, – объявила я.

* * *

В эти осенние дни, когда трава колышется на ветру, а волны звучат словно взволнованное дыхание, я смотрю через поля на море и вспоминаю, что однажды чувствовала сильные и потаенные вещи, прямо как ты, Патрик. Надеюсь, что ты это поймешь и сможешь простить.

Весна 1957 года. Том закончил национальную службу, но все еще был в отъезде. Он готовился стать полицейским. Я часто с волнением думала о его службе в армии. Это казалось таким смелым, взрослым поступком. Я не знала никого, кто бы мог такое сделать. Дома полиция была, скорее, подозрительной – не врагом, а неизвестной переменной. Я понимала, что как полицейский Том будет жить другой жизнью, отличающейся от жизни наших родителей, более смелой и могущественной.

Я училась в педагогическом колледже в Чичестере, но все же довольно часто виделась с Сильви, хотя она больше увлекалась Роем. Однажды подруга попросила меня пойти с ней на каток, но, когда я добралась туда, увидела, что она пришла с Роем и другим мальчиком, по имени Тони, который работал с Роем в гараже. Тони, похоже, не мог много говорить. Во всяком случае, не со мной. Иногда он выкрикивал комментарий Рою, пока мы катались, но Рой не всегда обращал на него внимание. Это было потому, что его глаза смотрели лишь в глаза Сильвии. Казалось, он не мог смотреть больше никуда, даже вперед. Тони не держал меня за руку, когда мы катались по кругу, и мне удалось несколько раз опередить его. Катаясь на коньках, я подумала об улыбке, которую подарил мне Том в тот день, когда объявил, что уходит служить в армию; как его верхняя губа приподнялась и обнажила зубы, а глаза сузились. Когда мы остановились, чтобы выпить кока-колы, Тони мне не улыбнулся. Он спросил, когда я окончу школу, и я сказала: «Никогда – я буду учителем», – а он посмотрел на дверь, как будто хотел пройти сквозь нее.

Однажды солнечным днем, вскоре после этого, мы с Сильви пошли в Престон-парк, сели на скамейку под вязами, красивыми и ржавыми, и она объявила о своей помолвке с Роем.

– Мы очень счастливы, – заявила она, почти незаметно улыбнувшись.

Я спросила ее, были ли они близки с Роем, но она покачала головой и снова улыбнулась.

Долгое время мы просто наблюдали за людьми, гулявшими на солнышке со своими собаками и детьми. Некоторые несли в руках рожки с мороженым из кафе «Ротонда». Ни у Сильви, ни у меня не было на него денег, а Сильви все еще молчала, поэтому я спросила ее:

– Как далеко вы зашли?

Сильви оглядела парк, нетерпеливо покачивая правой ногой вперед-назад.

– Я же говорила тебе, – сказала она.

– Нет, не говорила.

– Я влюблена в него, – заявила она, протягивая руки и закрывая глаза. – Действительно влюблена.

Мне было трудно в это поверить. Рой выглядел неплохо, но он так много говорил ни о чем. К тому же он был очень худым. Его плечи не выглядели так, как будто они вообще могли выдержать какой-либо вес.

– Ты не знаешь, на что это похоже, – сказала Сильви, моргая, глядя на меня. – Я люблю Роя, и мы собираемся пожениться.

Я смотрела на траву под ногами. Конечно, я не могла сказать Сильви: «Я точно знаю, на что это похоже, я влюблена в твоего брата». Знаю, что я высмеяла бы любого, кто был бы влюблен в одного из моих братьев, так почему Сильви должна была