— Как — что за товары, сударыни? — удивилась Бабетта. — Конечно, продукты к праздничному столу. Слава Богу, они прибыли из Парижа в целости и сохранности!

В эту пору Бабетта, словно сказочный дух, выпущенный из бутылки, казалось, выросла до таких размеров, что ее хозяйки ощущали себя рядом с ней карлицами.

Французский обед-затея, характер и последствия которой невозможно было предугадать, — неотвратимо и грозно приближался. Но сестры ни разу в жизни не нарушили данного слова и потому предались в руки своей служанки.

И все же Мартина помертвела, когда в кухню въехала тачка, заставленная бутылками. Она потрогала бутылки и вынула из тачки одну.

— Что в этой бутылке, Бабетта? — слабым голосом спросила она. — Надеюсь, не вино?

— Вино, мадам? — воскликнула Бабетта. — Нет, мадам! Это Clos Vougeot 1846 года![9]— И мгновение спустя добавила. — От «Филиппа» с улицы Монторгей.[10]

Мартина в жизни не слышала, что у вин бывают имена, и не нашлась что сказать.

Поздно вечером в дверь позвонили снова, и когда Мартина открыла на звонок, перед ней снова оказалась тачка, но на сей раз ее толкал рыжеволосый матрос — видно, старик уже выбился из сил. Парень ухмыльнулся и извлек из тачки громадный, загадочного вида предмет. При свете лампы предмет напоминал какой-то темно-зеленый камень, но когда его положили на пол, из него вдруг высунулась змеевидная головка и стала посматривать во все стороны. Мартина видела картинки с изображением черепах, в детстве у нее самой была даже любимая черепашка, но на это гигантское чудовище страшно было глядеть. Мартина молча попятилась из кухни.

Она не решилась рассказать сестре о том, что она видела. Но ночью Мартина почти не сомкнула глаз, она думала об отце и чувствовала, что они с сестрой готовятся в день его столетия устроить в отцовском доме настоящий шабаш. Когда наконец Мартина уснула, ей приснился страшный сон, будто Бабетта подносит отраву престарелым Братьям и Сестрам, Филиппе и ей самой.

Ранним утром Мартина встала, накинула свое серое пальто и пустилась в путь по темным улицам. Она шла из дома в дом, открывая сердце Братьям и Сестрам и каясь в своей вине. Они с Филиппой и в мыслях не держали ничего дурного, говорила она, они лишь выполнили просьбу своей служанки и не имели представления, к чему это может привести. А теперь они сами не знают, какую еду и какое питье предложат гостям в день рождения их отца. Мартина напрямик не назвала черепаху, но та, можно сказать, присутствовала в ее голосе и выражении лица.

Как уже было сказано, старики прихожане знали Мартину и Филиппу еще детьми, им случалось видеть, как девочки горько плачут над сломанной куклой.

И теперь слезы Мартины вызвали слезы в их собственных глазах. Под вечер они собрались все вместе, чтобы обсудить положение.

И прежде чем разойтись, они дали друг другу слово, что ради их маленьких Сестричек в этот великий день они будут обходить молчанием все, что касается еды и питья. Что бы им ни подали на стол — пусть хоть лягушек и улиток, с их губ не сорвется ни слова.

— Язык, — сказал седобородый Брат, — орган небольшой, но хвастливый. В нем таится смертельный яд, и человеку не под силу усмирить источаемое им зло. Но в день рождения нашего учителя мы употребим наши языки только для молитвы и благодарности. И какая бы пища ни попала к нам в рот, ничто не отвлечет нас от возвышенного и духовного, словно бы нашим языкам никогда не дано было познать, что такое вкус.

В мирном существовании берлевогских прихожан случалось так мало событий, что теперь, охваченные волнением, они позабыли все распри, которые до сих пор их разделяли. Торжественное обещание объединило их, словно они дали его перед лицом своего старого учителя.

Утром во вторник пошел снег. Он валил густыми хлопьями, запорошив окна желтого домика.

Днем батрак из Фоссума принес сестрам письмо от старой фру Лёвенхъельм, которая все еще жила в своей усадьбе. Ей было уже девяносто лет, она была глуха как пень и не чувствовала больше ни вкуса, ни запахов. Но она была одной из первых приверженцев пробста, и ни немощи, ни утомительный путь в санях не могли помешать ей почтить его память.

А кстати, писала она, к ней неожиданно приехал племянник, генерал Лоренс Лёвенхъельм. Он с глубоким почтением говорил о пробсте, и она просит позволения привезти его с собой. Это, несомненно, поднимет настроение ее дорогого мальчика, который немного хандрит.

Мартина и Филиппа вспомнили молодого офицера, приезжавшего к ним когда-то, и, поговорив о добрых старых временах, отчасти отвлеклись от нынешней тревоги. Они написали в ответ, что всегда рады генералу Лёвенхъельму. После чего позвали Бабетту и сообщили ей, что гостей к обеду будет теперь двенадцать, добавив, что новый гость много лет жил в Париже. Известие это, казалось, обрадовало Бабетту, она стала расспрашивать о генерале, о его службе и пребывании в Париже и уверила хозяек, что еды хватит всем.

Обе хозяйки потихоньку готовили к празднику гостиную — в кухню и столовую они не смели и носа показать. Каким-то таинственным образом Бабетте удалось уговорить подручного кока с корабля, который стоял в порту (Мартина узнала парня-это он привез в их дом черепаху), помочь ей на кухне, и теперь рыжий парнишка и темноволосая женщина — истинная ведьма и ее прислужник — завладели большей частью дома. Сестры не осмеливались даже думать, что за огонь горит на кухне и какое варево кипит там в котлах с раннего утра еще до рассвета.

Мартина и Филиппа всеми силами старались украсить ту часть дома, которая была предоставлена им. Какие бы неприятные неожиданности ни ждали их гостей, уж мерзнуть они во всяком случае не будут. Весь день укладывали сестры в громадную старинную печь березовые поленья. Висевший на стене портрет отца они окаймили большим венком из можжевельника, а на маленький столик, за которым рукодельничала их мать и который стоял под отцовским портретом, поставили два серебряных под свечника. Несколько веток можжевельника они сожгли, чтобы в доме хорошо пахло. И все это время думали о том, можно ли в такую погоду добраться до них в санях из Фоссума. Когда все было готово, они надели свои черные нарядные платья и золотые конфирмационные крестики. А потом сели, сложив руки на коленях, и предались воле Божией.

Старики прихожане, Братья и Сестры, прибывали маленькими группками и медленно и торжественно входили в гостиную.

Эта гостиная с низким потолком, чисто выскобленным деревянным полом и скудной мебелью была дорога ученикам пробста. За ее окнами лежал большой мир. Зимой, когда ты смотрел на него из этой комнаты, большой мир был так красиво окаймлен розовыми, синими и красными гиацинтами на подоконнике. А летом, когда окна были распахнуты, большой мир был оправлен в мягкую колышущуюся рамку белых муслиновых занавесок. В этот вечер гостей еще с порога встретило уютное тепло, праздничное освещение и чудесный аромат, и они смотрели прямо в лицо своего любимого учителя в рамке вечнозеленого венка. Их сердца и окоченевшие пальцы оттаяли.