Бурное было собрание. Размахивая кулачищами, призывал Ерванд все «революционные» проклятия на головы «зарвавшихся интеллигентов», но это не помогло. Собрание проголосовало за снятие его с поста секретаря ячейки.

Новым вожаком сельской молодежи был избран Алексей Баграмов, младший брат будущего Маршала Советского Союза И. Х. Баграмяна, тоже чардахлинца по происхождению. Алексей — умница, светлая голова, книжник. «Учиться» было его любимое слово. И вот уже все ребята ходят в вечерний ликбез — какую там «грамоту» давала приходская школа сельского попа Геворка! Многие посещают кружки политучебы. Оборудовали сельский клуб, возникла самодеятельность. Идут на сцене пьесы на злободневные сельские темы, драматурги — наши деревенские учителя.

Одна беда — и мужские и женские роли приходится исполнять парням. Нет девушек. Нет их почти и в комсомоле — родители не пускают, да и Мартиросян в свое время поспособствовал.

Тогда, помню, собрал нас Алексей.

— То, что не идут к нам девушки, наш позор, ребята. Значит, мы с вами не можем так себя с ними вести, чтобы они нам верили, чтобы уважение к нам имели. А откуда у них возьмется, если у нас к ним нет?

— Почему это у нас к ним нет? — зашумели ребята. — Как еще с ними обращаться, как с шахинями?

— Как с девушками, — спокойно отвечал Алексей.

— Но ведь ты сам твердишь: равноправие, равноправие. Как же с ними обращаться? — не унимался кто-то.

— Как с девушками, — твердо повторил Баграмов.

К концу 1923 года в нашей ячейке уже десять девушек. И они не только в самодеятельности играли, они были везде, были действительно нашими товарищами.

А в Новый год от нас забрали Алексея. Забрали на повышение — в укомол. И радовались мы, и печалились, прощаясь с другом. Но связь с Баграмовым у чардахлинских комсомольцев не прервалась.

Когда на прощальном собрании Баграмов сказал, что взамен себя рекомендует избрать секретарем Амазаспа Бабаджаняна, я не сразу поверил своим ушам…

— Меня? Но ведь и я, как Ерванд… — Нет, не кулаки я имел в виду. — Горячий…

Меня избрали. И было мне очень нелегко. Шутка сказать: уже почти сто пятьдесят комсомольцев в нашей — и ячейкой-то уже не назовешь — организации. Спасибо, помогали коммунисты.

Однажды позвал меня к себе секретарь партийной ячейки:

— Слушай, сынок. Не очень увлекайся администрированием. Комсомол — это демократия. Понял?

Я отлично понял, что он хотел сказать, хорошо знал все свои пороки как руководителя, хотя вовсе не понимал, что означают сами слова «администрирование», «демократия»… Куда уж там, окончил пять классов деревенской школы с грехом пополам. Может, и не из-за недостатка способностей, но из-за недостатков домашних определенно. Было в нашей семье ни много ни мало восемь душ детей…

Но еще одно иностранное слово пришлось мне усвоить в те далекие годы.

Такая произошла история. Во время очередной репетиции драмкружка, которая проходила на летней площадке, на сцену бросили дохлую кошку. Девушки наши разбежались, долго отказывались возвращаться в драмкружок, и мне, секретарю комсомольской ячейки, уговорить их стоило больших трудов.

Еще через несколько дней все село огласил душераздирающий вой осла. Люди выбежали на улицы, и их глазам предстала отнюдь не смешная картина: бедное животное металось в ужасе — кто-то подвязал к его хвосту пук соломы и поджег. Осла спасли, конечно, но сельчане расходились, ворча:

— Вот она, новая молодежь, а еще всякий там «комсомол» придумали…

Кто же мог творить такое, пытался догадаться я. Кто-то хулиганит, а виноват комсомол, то есть я и мои товарищи. А может, это «дачники»?

Они могли. «Дачники» — молодые люди, подавшиеся из Чардахлов в город, сыновья состоятельных родителей, которые на лето возвращались под отеческий кров. У сельских жителей считается само собой разумеющимся, что в разгар полевых работ все заняты делом, как-то не принято оставаться в стороне. «Дачники» же считали себя уже горожанами, сельский труд для них был делом низким, и они предпочитали «отдыхать» — буянить, устраивать гулянки и выпивки до поздней ночи. Такие гулянки, как правило, завершались какой-нибудь очередной «изобретательной» выходкой — вроде проделки с ослом.

Я решил проследить за ними. И вот однажды, когда уже стемнело, я увидел, что компания «дачников» поймала собаку, подвязала ей к хвосту пустую жестянку и с криками, гиканьем погнала собаку по улицам, швыряя ей вдогонку камни. Бедный пес обезумел, он бросался с пронзительным лаем из конца в конец села. Лай тут же подхватили остальные собаки, а их было много, как в каждой деревне. Начался такой «концерт», что хоть беги прочь из села.

А «дачники» стояли руки в боки и, довольные, хохотали вовсю. Тут пришел конец моему терпению.

— Останови собаку и отвяжи жестянку! — сказал я одному из «дачников».

— Еще чего! Слышите, братцы, что мне этот «начальник» приказал? А знаешь ли ты, комсомольский вождь, чья это собака? Попа!

— Останови! — твердо повторил я.

Раздался обидный смех «дачников». Их было трое, я один.

— Гляньте-ка, ребята, на это пугало! — завизжал один из них. По-городскому одетый франт, он издевался над моей чухой[4] с отцовского плеча.

Тут пришел конец и моей «секретарской» выдержке. Я нанес ему удар снизу вверх, он был намного выше меня, и удар пришелся в подбородок. Он опрокинулся навзничь, затем вскочил, бросился на меня, его дружки тоже. И плохо бы мне пришлось, если б не сбежались люди, не растащили нас.

Об этой драке я бы, может, и забыл, если б не последующие события. Избитый «дачник», обвязанный полотенцем, и его дружки явились на следующий день на комсомольское собрание, потребовали, чтоб им разрешили сделать «важное заявление».

— Вот видите, — указав на обвязанного полотенцем, сказал один из них, — это дело рук вашего вожака. Он его избил вчера. А за что? За собаку. Собака ему дороже человека. И чья?! Попа сельского. Отца Геворка.

— А ты что, выбирал, какой собаке банку привязывать? — выкрикнул кто-то в зале.

— Но собака поповская. А кто из нас у попа в классе не слышал: «идиотик», «ослиная голова» и прочие приятные вещи?

Что тут поднялось! Одни кричали:

— Да, наш поп такой, так ему и следует!

Другие:

— А при чем тут бедная собака, она в религии не разбирается!

Больше всех кричал пострадавший «дачник», даже полотенце с себя сорвал:

— Поп Амазаспу благодарность выразит, в молитве его помянет! Религия — опиум для народа!

— Тихо! — перекрыв дикий шум, раздался зычный голос секретаря нашей партячейки. Неизвестно, когда он заглянул в школьный зал, где шло собрание, и примостился где-то в последнем ряду. Сейчас он быстрыми шагами приближался к сцене. — Тихо! — повторил он. — Как ты сказал? — обратился он к пострадавшему. — «Религия — опиум для народа»? Да кто тебе право дал великие эти слова для своей выгоды использовать? Знаешь, как это называется? Демагогия. Де-ма-го-ги-я, — повторил он по складам. — Понял?