Помнишь, в прошлом письме я рассказывал о похоронной процессии? За эти дни моя милая Луиза ни разу не пришла, и только сейчас я узнал причину этого. Бедняжка оплакивает кузину, погибшую на прошлой неделе. По словам доктора Мартена, девушка сорвалась со склона, возвращаясь из церкви. Наверное, хотела собрать букет дрока… Не зря я просил Луизу быть осторожнее. Чувствую себя старым вороном, накаркавшим беду, но я рад, что славная девочка Лу теперь не будет приходить сюда в дождливые дни, ведь если с ней что-то случится, я не прощу себе этого всё отпущенное мне краткое время. Доктор Мартен прописал мне обезболивающие пилюли и обещал сам же принести их в следующий визит. Я не слишком выгодный пациент, но доктор, когда я сказал ему об этом, пошутил, что с него довольно чести лечить «того самого Дуаньяра». Да, теперь Дуаньяр в доме на холме остался только один – не перепутать – и честь эту следует ловить, пока еще можно. Мы вместе посмеялись над этим, пока я провожал его сквозь все еще мокрый сад по заросшей лопухами дорожке. Надо будет взять садовые инструменты и хоть немного привести ее в порядок.

Кстати, помнишь, какие сражения ты выдерживал за роскошный болиголов, цветущий в заброшенных уголках сада? Как упрашивал оставить его, убеждая матушку, что у нас нет ни скота, способного польститься на его высокие сочные соцветия, ни маленьких детей, которых может привлечь его медвяный запах? Матушка хмурилась, смотрела тревожно, но позволяла, и я помогал тебе таскать срезанные стебли в подвал, где кипело и булькало в ретортах, напоминая лабораторию средневекового алхимика. Откуда в тебе была эта тяга к ядам? Ты выискивал их везде, собирая грибы и травы, потроша аптекарские пузырьки. Сначала это умиляло взрослых, потом стало беспокоить, и лишь убедившись, что ты невероятно, не по-детски ответственен и аккуратен, они разрешили тебе продолжить исследования. Нам несказанно повезло с родителями, Жан, не так ли? Тебе доверили лабораторию, содержимое которой могло перетравить всю деревню, я лет с десяти таскался по холмам и лесу с ружьем. О великая тень Сократа, отравленного болиголовом, который греки звали цикутой, – уж не ты ли заступалась за нас, алчущих познания и свободы?

И все чаще мне приходит в голову мысль, что наступит время, когда я пожалею о тех настойках и экстрактах, которые ты готовил, чтобы, испытав их на подвальной крысе, вылить в яму в глубине сада. Полагаю, это случится тогда, когда пилюли доктора Мартена окажутся не действеннее так и не испробованных мной камфорных ванн. Вот когда я начинаю испытывать подлинное сочувствие к тем крысам, злобно блестевшим глазками из прочных проволочных ловушек, которые я придумывал для них. Все является ядом и все является лекарством, – повторял ты слова Парацельса, – тем или иным его делает лишь доза. Видишь, как хорошо я помню твои уроки, Жан? Впрочем, мне кажется, что когда наступит решающий момент, я, скорее, пожалею о своем верном ружье.

Твой Жак

20 сентября 1933 года,

Тулуза, улица Медников, 47,

г-ну П. Мерсо

от г-на К. Жавеля,

Тулуза, ул. Св. Виктуарии, 12

Пьер,

Судя по многозначительному молчанию твоей экономки, письмо все-таки нашло адресата. Эта женщина напоминает мне Бастилию: величественная, монументально надежная и пугающая. Впрочем, не будем отвлекаться. Я снова исполняю роль почтового голубя, которую вы столь великодушно мне отвели. Вы – это ты и тот многообещающий молодой человек, чье письмо я опять тебе пересылаю. Да, я знаю, что меня никто не заставляет – так и слышу это от тебя! – но поворчать-то можно?

Как ни странно, но в его письме содержатся вполне здравые идеи, которые реально воплотить в жизнь. Странно, потому что при первой встрече он произвел на меня впечатление личности, не слишком тесно связанной с нашим практическим вульгарным миром. Знаешь, есть такие. Но, кажется, когда дело заходит о том, что действительно способно привлечь его внимание, юноша соображает не хуже прочих. Эта его идея о просмотре полицейских газет и ведомостей… Пьер, если ты это прочтешь, то и сам поймешь, что может сработать. То есть я имею в виду, что просидев осень за чтением нормандских газет, вы убедитесь в бесплодности этой затеи куда лучше, чем слушая меня. Я уже отослал кучу архивных и полицейских запросов, рекомендательных и должностных писем и свидетельств на имя Андре Леграна в гостиницу «Дюссо» и взамен прошу только одно: по возможности держите меня в курсе происходящего. Знаешь, у меня осталось не так уж много школьных товарищей, и я привык к их наличию в моей жизни, даже если они, в сущности, те еще балбесы.

На твоем прежнем месте работы, если тебе это хоть сколько-нибудь интересно, автократия сменилась наследственной монархией. Лавиньи тут, Лавиньи там! Теперь их гораздо больше, чем я привык переносить без вреда для нервов и пищеварения, и если Лавиньи-старший уже известное и прирученное зло, то наличие младшего заставляет весь департамент сожалеть о твоем уходе. Представь, я лично слышал, что Бульдог, как он ни был невыносим, все же доставлял меньше хлопот, чем этот гавкучий бестолковый щенок. Ты становишься популярен, друг мой, как и надлежит всякому тирану – после исчезновения.

Твой Клод

25 сентября 1933 года,

Сен-Бьеф, Нормандия

Дорогой Жан,

Боюсь, это письмо получится совсем коротким. Я даже не знаю, зачем пишу его. Зачем я пишу его – тебе. Сегодня я был внизу, в Сен-Бьефе. Деревня гудит, как рой растревоженных пчел. Одна из девушек, работающих на сборе яблок в старых садах, не вернулась вчера вечером с танцев. Обычная работница из приезжих, что за осень в садах собирают себе на приданое. Скорее всего, девочка просто отправилась домой, не выдержав тяжелой работы или поссорившись с местным ухажером. Жан, у меня болит голова, сильно, как никогда раньше – и пилюли Мартена совершенно не помогают. Я пишу это письмо, забившись в угол отсыревшего дивана в гостиной, потому что в спальне слишком темно. Надо купить свечи. В Сен-Бьефе я видел нотариуса Гренобля. Старый филин приветствовал меня церемонно и, кажется, с радостью: он сказал, что на банковском счету, управление которым ему оставлено, есть деньги. Завтра я спущусь вниз, куплю свечей и керосина для лампы. Прости за сумбурность письма.

P. S. Вчера мне снилась Люси. Такой долгий сладкий сон. Мы гуляли в яблоневых садах, и я наклонял для нее ветки с самыми лучшими, самыми спелыми яблоками. Одно из них она надкусила – и спелый сок брызнул на щеки и подбородок, а она смеялась. Я так сильно хотел собрать эти капли с ее щек губами, что проснулся. Если бы можно было остаться в том сне навсегда.

Твой Жак

* * *

Очень старый человек неподвижно сидел в кресле-качалке на открытой веранде, глядя на моросящий дождь. На коленях, укрытых тем же теплым шерстяным пледом, что и плечи, лежала книга, а на столике рядом дымилась чашка. Молодая девушка принесла ее совсем недавно и, поставив на столик, нежно коснулась морщинистого лба губами. Улыбнулась появившейся на пергаментных губах старика усмешке, провела рукой по встрепанным седым волосам и снова упорхнула в дом.

Человек сидел в кресле и смотрел на дождь. Потом, выпростав из-под одеяла руку, больше похожую на птичью лапу, осторожно взял кружку и поднес к губам. Отпив, он обхватил горячий фарфор ладонями, заглянул внутрь, словно рассчитывая увидеть что-то в светло-коричневой жидкости, опять посмотрел в глубину сада. Затем встал, и тут оказалось, что в движениях он все еще свободен и четок, несмотря на старость и ужасающую худобу. Лишь слегка скользя по перилам костлявой ладонью, он спустился по ступеням, подошел к увитой жимолостью арке, обозначающей переход в сад. Мелкие холодные капли падали на его белоснежные волосы, крупный крючковатый нос, худые, но ровные плечи. Человек прошел под аркой и посмотрел в просвет между деревьями вдаль, где на холме высился потемневший от времени дом. Он долго смотрел туда, не обращая внимания на ледяную морось, пока выбежавшая из дома девушка не потянула его за руку обратно со всей бесцеремонностью юности и тревогой любви.