(Дюнка. Июнь)

– …Не спрашивай, по ком ползет муравей. Он ползет по тебе.

Песок был странного цвета. Ярко-желтые пятна чередовались со светло-серыми, твердая корочка, оставшаяся после реденького вчерашнего дождя, послушно ломалась под босыми ногами, и в ямках-следах хозяйничали муравьи. Смирные, черные, некусачие.

– …на тот берег?

Дюнка улыбалась.

По-видимому, все это когда-то уже с кем-то случалось. Слишком знакомо подавался под пятками теплый песок. Пахло водой и лозами.

– Как хорошо, – сказал он удивленно. – Слушай, просто здорово, а?

(Его хваленая интуиция молчала, будто глухонемая.)

Дюнка подкалывала волосы. Его всегда удивляло, как можно внятно разговаривать, держа во рту полдесятка шпилек:

– Так поплывем или нет?

На другом берегу стояли сосны. Пять высоких стволов над зарослями вербы. По устилающей песок хвое перебежками путешествовала большая белка.

– Ты же знаешь, как я плаваю… – Он задумчиво почесал кончик носа.

Дюнка хлопнула ресницами. С однокурсниками она умела быть вполне бесцеремонной, однако любая бестактность в отношениях с Клавом повергала ее в панику. Сейчас она, кажется, ухитрилась задеть его самолюбие, потому что до того берега ему явно не доплыть.

– Тогда на бублике покатаемся…

Обладателями «бублика» были трое парней на трех потертых ковриках, с тремя стреноженными мотоциклами на заднем плане. Парни пили лимонад и лениво перебрасывались какими-то игральными фишками; рядом, у самой воды, лежала и высыхала огромная камера от самосвала – частью серая, как сухой асфальт, частью черная, блестящая, будто тюлень. Клав поднял брови: просить что-либо у этих ребят он в здравом уме не стал бы.

Но Дюнка уже шла по песку, шла прямиком к парням, и Клав увидел с невольной ревностью, как три пары мутных глаз отрываются от фишек и в них, в глазах, загораются задевающие Клава огоньки. А Дюнка идет, в купальнике цвета змеиной чешуи, идет и несет на голове, будто кувшин, дерзкую высокую прическу…

Клав напрягся. Шутки шутками, но если эти лбы позволят себе что-нибудь такое… Или что-нибудь, что Клав сочтет таким…

Нет, не позволят. С Дюнкой – нет. Она уже говорит о чем-то, указывает на камеру-«бублик», и в голосе ее нет ни смущения, ни вызова, ни развязности, ни страха. Дюнка умеет разговаривать хоть с овцой в загоне, хоть с волком в лесу, хоть с директором лицея господином Федулом. И, кажется, все это не доставляет ей труда…

Сложнее всего ей дается общий язык с Клавом. Она патологически боится его обидеть. Она ни капельки не умеет скрыть свою привязанность, за это ее бранят подруги…

Камера покачивалась на воде, и она перестала быть серой. Черная, как морское чудовище.

– Господин Старж, поднимитесь на палубу! Господин Старж, с нашего корабля уже убежали все крысы, вы можете спокойно лезть на капитанский мостик! Эй, господин Старж, еще секунда промедления, и команда поднимет мятеж!

Он всегда с опаской относился к воде и потому взобрался на камеру раньше, чем ноги его перестали доставать до дна. Вода вокруг кипела – Дюнка била руками, дробя солнечные блики, ныряла, сверкая змеиной чешуей купальника, и у Клава захватывало дух. Дюнка была как теплый морской змей. Клав не знал, что змеи бывают такие… нежные.

Он зажмурил глаза. Понял вдруг, что счастлив. Мгновение острого счастья, которое нельзя удержать, можно только запомнить. А потом вспоминать долго, долго…

Дюнка почувствовала его настроение. Перестала барахтаться, сосредоточенно вытолкала камеру подальше от пляжа, поближе к стене камыша, где дремал в лодке колоритный пожилой рыболов.

– Ты знаешь, Клав…

Голос ее казался чуть охрипшим.

– Знаешь, Клав… А давай поженимся? Завтра, Клав, пойдем и поженимся, вот смеху-то будет!..

– Завтра, – он наставительно поднял палец, – завтра у меня экзамен. Общая история.

– А послезавтра у меня, – огорчилась Дюнка. – Когда же мы поженимся? А?

Клав с беспокойством ощутил, что не понимает, шутит Дюнка или нет. Или здесь только доля шутки? Скажем, процентов шестьдесят?..

Он тряхнул головой. Дурацкие экзамены, башка набекрень, самые простые мысли приходится подсчитывать в процентах…

Тихонько чмокала вода, заключенная в кольцо самосвальной камеры. Клаву казалось, что сквозь это круглое черное окошко он видит дно, зеленую поросль со светлыми песчаными проплешинами. И мелькали Дюнкины ноги – длинные, цвета белой черешни.

– А у меня тут иллюминатор, – похвалился он. Дюнка улыбнулась.

В следующую секунду она ушла под воду. Соскользнула, как морской змей. Ноги ее пропали из круглого окошка, камера качнулась – и Клав увидел Дюнкино лицо.

Она заглядывала в иллюминатор снизу, из-под воды. Клав задержал дыхание – подводная Дюнка улыбалась сомкнутым ртом. Как из старинной рамы. Будто из глубины зеркала. И как ей удается так долго не дышать?!

…Камыши трещали. Самосвальная камера раздвигала их, как ледокол разгребает льды. Пожилой рыболов, кажется, проснулся.

Дюнкины губы были холодными, как рыбки. Она слишком долго сидела в воде, зато Клав, кажется, сжег на солнце белую спину, и завтра на экзамене его будет колотить лихорадка… Плевать.

Он решил пока не говорить ей. Пусть это решение пока останется его личной тайной – она ведь станет волноваться, чего доброго, завалит свою политологию, да ведь придется еще раздобывать позволение на свадьбу. Почему-то семнадцатилетняя девчонка считается для замужества достаточно взрослой, а вот мужчина, которому на год меньше… Плевать. Он не чувствует себя подростком. Он давно уже во всех отношениях взрослый человек…

Трое парней на пляже волновались – за судьбу камеры, естественно. Клав ожидал упреков – но одной Дюнкиной улыбки оказалось достаточно, чтобы перекрыть нанесенный моральный ущерб. Шелестели лозы, и ветер успел набросать песка в дремлющие под кустом сандалии.

– Так хорошо, – сказала Дюнка шепотом. – Так хорошо, Клав… Что даже страшно. А?

(Его интуиция все еще молчала.)

– Ты оптимистка… Обычно люди пугаются, когда плохо.

– У меня послезавтра экзамен, а я ничего не знаю…

– А у меня завтра. И – то же самое.

– Не ври. Ты всегда все знаешь.

– Льстица. Льстюха.

– Не ругайся…

– Льстяра. Льстенка… Я хоть учебник почитаю.

– Читай, кто тебе не дает…

– Ты.

Вопили, резвясь у воды, голые загорелые карапузы. Горячий ветер бросал песок на желтые страницы старого учебника, повествующего о предательствах и воинах. Дюнка скучала.

– Слушай, Клав, я искупаюсь, пока ты учишься…