Его бешеным напором меня вплющивает ягодицами в дерево так сильно, что даже больно. Я пытаюсь выпутаться, вырваться, хоть на мгновение спрятаться от этого урагана, который обязательно сломает мне все кости и вывернет наизнанку. Ёрзаю, и Крымский понимает это по-своему: отпускает мой затылок, и не прерывая поцелуя, усаживает на стол.

Сопротивляться бесполезно, но я всё ещё пытаюсь.

Он раздвигает мои бёдра, устраивается между, а слишком короткое платье задирается высоко. Между нами лишь жалкие клочки ткани, и реши Крымский взять меня сейчас, силой, я совершенно ничего не смогу с этим сделать — с Артуром мне физически не справиться. Но Крымский не переходит границу, только пьёт моё дыхание, таранит языком рот, трахает им меня до перекрытого дыхания, неутомимо и беспощадно.

Я не понимаю, что это. Насилие? Поцелуй? Секс? Это всё вместе и ничто из этого одновременно. Мужчины разве умеют так целоваться? Разве в одном человеке может быть столько силы и власти губами подчинять себе?

Кусаю его за нижнюю губу, но это, кажется, только раззадоривает Крымского: он приглушённо стонет, толкается вперёд, будто действительно трахает меня не только языком, и я ощущаю между ног твёрдую эрекцию под тканью серых брюк, и что-то совсем глубинное во мне отзывается. Пульсирует где-то на кончиках пальцев, течёт по венам, волнует.

В конце концов, мне же не пятнадцать, я никому ничего не должна, вот только…

Вот только после издевательств Романова я думала, мне казалось, что всё внутри отсохло и отвалилось напрочь, что никогда и ни за что, ни с кем больше. Думалось, что всё женское во мне умерло.

Это неправильно, я не должна это ощущать. Потому что пришла сюда за помощью, а не для того чтобы умирать от желания, истекать в руках совершенно чужого и злого мужчины. Мужчины, который не верит мне и в любой момент может просто прихлопнуть меня, как таракана.

Но я невольно подаюсь вперёд, Крымский шипит и, отпустив мой затылок, сжимает крепкими пальцами мои щёки. Отрывается от губ, упирается лбом в мой и тяжело дышит.

— В тот момент, когда ты стёрла совершенно по-блядски помаду со своих губ, я захотел тебя трахнуть, — в его голосе хрипота и злость. — Прямо там прижать к стене и вытрахать всю твою упёртость, гордость. Чтобы умоляла, чтобы горло сорвала, чтобы призналась, зачем на самом деле припёрлась в мой клуб. Потом убить захотел, потому что всё, что касается твоего мужа, мне противно. И ты мне должна быть противна.

Он слегка отстраняется — ровно настолько, чтобы мне удалось сделать глоток воздуха. Крымский снова ставит руку на стол, рядом с моим бедром, задевает его большим пальцем, чертит какие-то линии и круги по покрытой мурашками коже. А пальцы второй руки смыкаются на моём подбородке, как клещи.

— Течёшь, — усмехается, — по взгляду вижу, что течёшь.

И снова этот взгляд, от которого душа изморозью покрывается.

— Это такой был план? — снова усмешка с оттенком презрения. — Прислать ко мне рыжую бабу, посадить её на мой член, да? Или ты действительно пришла сюда сама, по личной инициативе, чтобы доказать Колюне свою любовь?

— Господи, нет! Вообще нет!

Я дёргаю головой, сбрасываю его пальцы, а волосы падают на лицо, закрывают меня на мгновение от Крымского. Он не верит мне, это правильно, это нормально. Но мне мерзко от мысли, что кто-то может считать меня любящей Колю.

— Можешь убить меня, — выкрикиваю и толкаю Крымского в грудь в бессильной попытке до него достучаться. — Можешь изнасиловать. Если хочешь, отдай своим ребятам, пусть они позабавятся, а ты посмотришь. Вон, меня лысый в коридоре лапал, ему отдай. Признавайся, ты же об этом думал? Прокручивал в своей голове такие варианты, представлял, как весело это будет, когда толпа мужиков по очереди меня трахнет?

Крымский отходит назад, закладывает руки в карманы брюк и смотрит на меня с интересом, что ли. Не понимаю, но что-то в его взгляде изменилось. Наверное, моя истерика кажется ему забавной.

— Ты можешь сделать со мной, что угодно, я ничего не боюсь. Ни тебя, ни твоих хохочущих неподалёку парней, ни твоей больной фантазии. Сдох во мне страх, умерло всё.

Я теряю терпение, потому что мне действительно нечего терять. Пусть делает, что хочет.

— Я многих баб видел, но такой странной никогда, — замечает задумчиво. — Ты сумасшедшая?

— Ещё какая. Ты даже представить себе не можешь, насколько я безумная и отчаявшаяся.

— И ведь не врёшь, действительно не боишься. Тебе Романов вообще обо мне ничего не рассказывал? Что я делаю с предателями не говорил?

— Ты можешь считать меня кем угодно, хоть шалавой, хоть предательницей. Вообще кем угодно, но я пришла к тебе только потому, что ненавижу Николая. Так сильно ненавижу, что дышать не могу. Каждую чёртову ночь уже шесть месяцев я молюсь, чтобы он перестал мне сниться, потому что я просыпаюсь в холодном поту всякий раз и до утра блуждаю по комнате. А ещё я молюсь, чтобы он сдох в муках. Ненавижу.

Крымский прищуривается и смотрит так, будто бы череп пытается вскрыть без медицинских инструментов, голыми руками. Его лицо каменеет, становится больше похожим на маску, а после он разворачивается на пятках и, не проронив ни слова, выходит из комнаты.

Злата

Конечно, я могла бы броситься следом и долго биться в закрытую дверь. Кричать, истерить, даже зарыдать бы могла. Почему нет? Только… бесполезно это. Крымский не отпустит меня так просто, он мне не верит, и для него я — жена его врага и конкурента. Только хуже сделаю себе же в первую очередь.

Я не знаю, отчего Крымский и Романов так друг друга ненавидят, но очень хорошо запомнила, как однажды спросила об этом у Коли, а он… тогда он сказал, что это не бабское дело в мужские разборки влезать, разозлился и, громко хлопнув дверью, ушёл на всю ночь.

Не бабское дело…

Я влезаю на стол, через него переползаю на подоконник и, опершись на стену спиной, смотрю в окно. До рассвета далеко, и могла бы провести это время на диване, поспать немного, но я боюсь ложиться. Боюсь того, что за этим последует — жуткие сны, от которых я никак не могу избавиться.

Сколько проходит времени? Не знаю, но небо постепенно сереет, и в рассветной дымке начинаю различать не только нечёткие силуэты, но и то, что за ними кроется. Сквозь открытые жалюзи в комнату проникает свет, делает её просторнее, а картину за окном яснее.

Люди. Очень много мужчин в коже, джинсе и татуировках. Высокие и не очень, крупные, стройные — разные. Мне открывается отличный вид на просторный двор, но на меня, похоже, всем плевать. Они слушают Крымского. Тот стоит чуть поодаль, о чём-то рассказывает, а в воздухе ещё немного и искры начнут летать.

Напряжение. Самое подходящее определение тому, что вижу. Оно витает в воздухе, делает прямыми спины, провоцирует гробовую тишину — в мою комнату больше не проникает ни единого звука, хотя ещё совсем недавно хохот и даже песни не прекращались ни на мгновение.