Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты художница? – спрашиваю.
– Да.
– Откуда?
– Из Гамбурга. Ха, немка!
– Я тоже когда-то рисовал неплохо. Теперь давно не рисую.
– Понятно.
Льет кипяток в кружку, протягивает мне:
– Сахар?
– Да, я люблю сладкий чай. Спасибо.
Я кладу пять кусочков сахара, размешиваю. Она ждет. Потом идет к шкафчику. Достает полотенце, протягивает:
– Вытрись, весь мокрый.
– Спасибо.
Я одной рукой вытираю лицо, шею, грудь под курткой – везде. Другой – держу кружку, отхлебываю горячий чай.
– Ты Джошуа знаешь? Вон из того дома.
– Да. Мы тут все друг друга знаем.
– Он что делает?
– Он ничего не делает, он поэт. Говорит, что дружил с Бобом Диланом.
– Спасибо. Теперь мне легче, я могу идти. Попрошу Джошуа почитать свои стихи. Тебя как зовут?
– Магда.
– Меня Алекс. Я – русич.
– Понятно.
– В самом деле понятно? Я русич.
– Ну да, понятно: ты – из России, – говорит она, зевает, смотрит на свою мазню.
– До свиданья, Магда.
Я ставлю кружку на стол, выхожу. Дождь льет и льет.
Выбрасываю полиэтиленовый пакет на серый песок – что толку? Только дышать тяжело. Сколько времени – непонятно. Кажется, что вот-вот сумерки. Или это просто темно из-за дождя. Огибаю дальний конец озера, теперь по прямой до Джошуа. Скользко, пару раз чуть не упал, поэтому иду то по траве (все равно ноги промокли), то по самой кромке берега.
А в этом доме горит свет. Окно не занавешено, и я останавливаюсь. Лампочка под потолком, и телевизор в углу, видно хорошо. На всякий случай отхожу под дерево, чтобы незаметно. В телевизоре – парад. Фашисты! Фашисты! Их штандарты со свастикой, тысячи солдат в касках. Я знаю этот фильм! Полгода назад, когда я был у матери в гостях, она со своим Стуре смотрела его на диске, а меня выгнали, когда я вошел, но я все равно кое-что увидел через щелочку. Это «Триумф воли» Лени Рифеншталь, точно вам говорю, у меня память – сто процентов. Я мать и Стуре просил мне его дать посмотреть, а они сперва смеялись, а потом злились, говорили – нельзя. Фильм, скажу вам, – не оторваться! Неужели такое было? С трудом верится. Но если было, то почему теперь нет?!
Чья-то тень скользит в окне. Ого! Мужик словно с экрана сошел – блондин, в черном фашистском мундире, две молнии на рукаве – SS. Стоит в углу, тоже смотрит, хорошо, мне не загораживает. Смотрим вдвоем: он от окна, я из-за дерева. Какая удача! Зайду, попрошу кассету. Я уже подхожу к доске, перекинутой на крыльцо, уже ступаю на нее, шаткую, как вдруг вижу: мужик, не отрываясь от экрана, быстро-быстро расстегивает штаны и начинает дрочить. Быстро-быстро. И корчится…
Я делаю шаг назад, и меня начинает тошнить. То есть буквально тошнит. И видимо, очень громко. Потому что на крыльце возникает этот мужик в мундире. Небрит, и ширинка расстегнута.
– Эй, проваливай!
В ответ я издаю дикий рык, и непереваренные колбаски летят в озерную воду. И плывут, а сверху по ним барабанит дождь.
– Ты слышал?! – орет фашист. – Проваливай!
И что-то еще орет. По-немецки. Как собака лает. Кулаки его, все в веснушках и рыжих волосках, наливаются яростью.
Согнувшись пополам, медленно ухожу. Потому их и нет, потому они и проиграли, исчезли. Исчезли, потому что дрочили при виде своего орла. Слабели, вместо того чтобы оставаться сильными. И я решаю навсегда покончить с онанизмом. Навсегда.
А перед нами все цветет,
За нами все горит.
Не надо думать – с нами тот,
Кто все за нас решит!
На первый-второй рас-считайсь!
Первый-второй…
Первый – шаг вперед, и в рай…
Первый-второй…
А каждый второй
Тоже герой,
В рай попадет
Вслед за тобой.
Первый-второй, первый-второй,
первый-второй!..
Я разогнулся и запел, чтобы веселее было шагать под дождем. Если хочешь чего-то добиться в жизни, нельзя уступать слабостям, нужно копить ярость. Я так решил, допел песню и пошел быстрее, почти побежал: первый-второй, первый-второй, первый-второй…
VIII
Дом Джошуа светится. Музыка громко. Иду по мосткам, толкаю дверь. Дым коромыслом, бутылки повсюду (я забыл купить пиво, но они сами купили, – где, когда?), на матраце Хосе-Мария с гитарой, во весь голос поет, наверное, по-испански, Герхард выстукивает ритм двумя пустыми бутылками. Питер дремлет на кухне. Где Тана? Наверху? С Джошуа? Я протягиваю Герхарду пакетик с травой, он кивает, бросает его рядом, не переставая стучать. Песня Хосе-Марии кончается. Тишина. Сверху раздается храп Джошуа.
– Привет, – говорю я. – Пиво забыл купить.
– Мы так и подумали. Сами купили, за забором… – говорит Хосе-Мария, ногой подталкивает пакетик к себе, кладет в карман джинсов.
– А где Тана?
– За жратвой пошла. Садись, – Хосе-Мария придвигается к стенке, высвобождая мне место на матраце.
– Правда, что Джошуа стихи пишет?
– Писал. Для меня. Вот послушай.
Хосе-Мария настраивает гитару, докуривает сигарету и начинает петь что-то заунывное. Слов я не разбираю, то ли это опять по-испански, то ли я не все понимаю. Припев понимаю:
On the road, on the road…
– Ненавижу битников, и хиппи ненавижу!.. – раздается голос Питера с кухни. – Засранцы. Депрессивные засранцы. Все засранцы гребаные! Ненавижу.
Хосе-Мария усмехается, поет дальше. Герхард постукивает бутылками.
– Хватит стучать, – опять встревает Питер, – открой пиво. Или нет, дай виски.
Герхард берет одной рукой бутылку виски, протягивает ее в кухню. Питер отхлебывает из горлышка, откидывается к стене, закрывает глаза:
– О мой Бог, и так каждый день, с утра до ночи! – восклицает он.
– О, ту Lord! My sweet Lord! – перебивает сам себя Хосе-Мария и начинает петь про бога.
Я где-то слышал эту песню. Потом я спрашиваю:
– А там мужик в фашистской форме онанирует, я видел в окно.
– Это Ганс, – говорит Герхард. – Он тут уже лет двадцать, совсем не в себе со своим гребаным фашизмом. Он теперь в форме ходит, на толкучке купил… Или украл… Задолбал. Точно вам говорю: достанет он пистолет и пойдет шмалять!
Тут дверь отворяется и входит негр, Чумовой Жинито, я его сразу узнал. У него задница такая круглая, откляченная, а в руке пакет, в нем два барабана.
– Веселитесь? – спрашивает, как будто сам не видит.