Я глянула на притихших своих соседок и внезапно поняла: есть только один способ что-нибудь изменить в их судьбе — хотя бы неделю кормить иначе. Может, тогда они поймут, что бывает и другая жизнь…

Три раза за ночь я просыпалась, а один раз даже сходила в сарай, к лошадям, но о том, чтобы устроить нормальную разведку, не могло быть и речи: как только я приподнималась с матраса, старуха моментально просыпалась и затаивала дыхание. Похоже, бабка за много лет собачьей жизни отработала великолепные охранные рефлексы.

Утром я поднялась раньше остальных, похвалила себя за то, что взяла в командировку не стесняющие движений брюки, вышла во двор и начала делать зарядку в духе «аэробик-стайл». И когда я почувствовала, как запело тело, как кровь дошла до каждой клеточки, сзади раздался напряженный шепот. Я приостановилась и оглянулась: весь «бабский батальон», выстроившись полукругом, с ужасом в глазах смотрел на меня. А на кровле полулежал и с интересом наблюдал за мной закутанный в халат «часовой».

— Йо-ху! — завопила я и завершила разминку простеньким сальто.

Под навесом воцарилась похоронная тишина.

— Ой-бой?! — вырвалось у самой молодой, и это получилось у нее так искренне, так радостно и удивленно, что я рассмеялась — здесь переводчик был не нужен.

На разборки к Хафизу меня потащили минуты через две.

— Что, бабка, заложила?! — поинтересовалась я у старухи, но она только яростно сверкнула глазами в ответ.

Хафиз сидел под навесом на ковре, облокотившись сразу на несколько маленьких подушечек, и пил чай. То, что это настоящий зеленый чай, мои ноздри ощутили еще за шесть-семь метров.

— Я попросил бы вас, Юлия Сергеевна, не устраивать больше подобного цирка.

Я еще раз поразилась его великолепному знанию русского языка.

— Вы где учились? — вместо ответа спросила я. — В МГУ?

— Вы поняли то, что я вам сказал? — тоже уклонился от ответа Хафиз.

— Я привыкла к здоровому образу жизни, — пожала я плечами. — Я не хочу, как они, — кивнула я головой в сторону «женской половины дома», — помереть в сорок пять лет глубокой старухой.

— Вы умрете гораздо раньше, если не будете исполнять наших простых правил.

— В первый раз слышу о каких-то особых правилах! — засмеялась я.

— Это — мое упущение. С сегодняшнего дня вам выдадут приличествующую вашему положению одежду. А это, — он указал на мои брюки, — мы сожжем…

— Ага, щ-щас! — возмутилась я.

— Пойдемте! — почти крикнул Хафиз, схватил меня за руку и потащил куда-то по коридору.

«Блин, крепкий мужик! — подумала я. — Но один на один я тебя все равно сделаю!»

— Нельзя ли полегче?! — запротестовала я, но он упрямо протащил меня куда-то на зады дома и подвел к ровной площадке.

Когда мы пришли, я все поняла. На добела выжженном солнцем, вытоптанном участке земли виднелись шесть одинаковых круглых, закрытых решетками отверстий. Это были ямы. Хафиз подвел меня к одной из них.

— Фарух! — крикнул он.

Из ямы раздался то ли стон, то ли рык.

— Здесь сидит твой соплеменник. Уже второй день, — пояснил он.

Я присела рядом с ямой и заглянула вниз. Там что-то шевельнулось.

— Соплеменник — это как? — не поняла я. — Гражданин России?

— Русский.

— А почему — Фарух?

— Он принял нашу веру.

Я встала.

— Я думала, вы с единоверцами гуманнее поступаете.

— Правила едины для всех, — с каким-то ожесточением сказал Хафиз.

— Правила-то едины, — пробурчала я себе под нос. — Вот только жрачка разная.

— Вы что-то сказали?

— Давно он стал… единоверцем?

— Уже два месяца.

— А у вас давно?

— С позапрошлого года. Как из вашей армии сбежал, так и у нас.

— А-а, — поняла я, — дезертир…

Хафиз развернулся и пошел. Я побрела следом. Этого «единоверца» можно было при случае и в союзники взять, но, честно говоря, мне не нравилось то, что он до сих пор не сбежал. Или трус, или «хвосты» в армии оставил…

Мы возвращались совсем не так, как прошли к ямам, и я отметила широкую деревянную дверь и два мужских голоса за ней. «Здесь мужская обслуга! — догадалась я. — Может быть, и охрана».

Дверь внезапно открылась, и на пороге появился «классический» душман — черный от горного солнца и запущенный от явного недостатка женского общества. Мужик оцепенело уставился на мой бюст, и Хафиз, жестко сказав что-то, потащил меня дальше по коридору.

— Надеюсь, вы поняли, почему здесь ваша одежда не подходит?! — раздраженно прошипел он.

— Да, конечно, — печально подтвердила я. — Им трудно видеть женщину.

— Да просто вы выглядите неприлично!

Я оглядела свои открытые руки.

— Вроде нормально…

— Нормально?! Вам было бы приятно, если бы мужчины ходили со спущенными штанами?!

— Не-а, — отрицательно мотнула я головой.

— Вот и им так же.

Я задумалась. Что-то Хафиз передернул, но я не могла сообразить, что именно.

Меня снова провели на женскую половину дома, вручили черный балахон и серо-желтую грубую рубаху. Я поискала карманы, но ни на балахоне, ни тем более на рубахе никаких карманов не было.

Ну и фиг с ними! — решила я. Дискета и паспорт так и лежали в бюстгальтере, а ни в брюках, ни в сумочке ничего ценного, кроме четырехсот российских рублей и польской косметики, не было.

«Эх, — сказала я себе. — Меня в части уж дня три как спохватились, поди, заявили по всей форме, и в гостинице меня нет… И Гром уже сообразил. Я-то с ним на связь не выхожу!»

Я сосредоточилась и посчитала. Получалось, что Андрей Леонидович должен был встревожиться еще вчера после обеда.

Я под зорким старушечьим приглядом не без сожаления рассталась с брюками, нацепила балахон, в котором выглядела, как нищий католический монах, и снова села за переборку риса.

«На кой черт им столько надо?! — не могла понять я. — Ну мешок! Ну ладно, семья большая! Хотя сами-то они всякую дрянь едят… Может, на праздник?»

— Эй, — повернулась я к старухе. — Зачем так много? Праздник будет, что ли? — Она непонимающе смотрела на меня. Что-то хотела сказать самая младшая из девчонок — я чувствовала, что она русский язык помнит, но дисциплина не позволяла ей сказать это самое что-то, пока не разрешено родителями.

Как я уже поняла, двуязычие было в этой семье нормой, но я фарси не знала, а из тюркских слов помнила только те, что вместе со сказками вошли в русский язык.