потеряно не только направление, но и время. Как долго его самолет прорезал туманный кисель – минуты, полчаса или час, – Игорь не знал.

Облако закончилось неожиданно – словно ножом отрезало. Когда глаза привыкли к свету, Игорь Пантелеевич увидел то, для чего был послан в разведку. Под крыльями его самолета простиралось большое ровное поле аэродрома, усеянное мелкими точками «юнкерсов». СБ вылетел на бомбардировочную эскадру. И там его уже ждали.

Если бы Игорь тогда не свернул в облако! Совершил бы таран и получил посмертную медаль за храбрость! Его сын гордился бы геройским отцом. Жена получила бы льготы от государства. А он? Он не узнал бы всех ужасов концлагеря, не корчился бы по ночам от рези в больном желудке, не прятался бы от косых взглядов. Хорошим финалом его жизни была бы смерть в неравной схватке с «юнкерсом»…

Но этого не случилось.

Облако продолжало свое медленное шествие по небу. Игорь Пантелеевич с трудом оторвал от него взгляд и пристально посмотрел в глаза сыну.

– Я знаю, о чем ты меня хочешь спросить. Вспомни, как ты верил мне раньше, до войны. И поверь еще один, самый ответственный раз. Я не сдавался в плен. Мне удалось посадить подбитую машину на кукурузном поле. Но спрятаться я не успел. А очнулся уже у них…

Глава 2

После тяжелого разговора с отцом на Кольку будто навалилась безразмерная каменная глыба, от которой ныл затылок, тянуло к земле плечи. Он понял по серьезному взгляду отцовских глаз, что тот рассказывает ему про плен как взрослому, без обиняков и утаек. Но какой же горькой оказалась эта взрослая правда, вставшая у подростка плотным комом в горле! За что с отцом случилось такое? Почему война закончилась, а жизнь Николая Пожарского не стала прежней?

Голова у мальчишки кипела от вопросов. Из-за этого тумана он совершенно не понимал, куда несут ноги. Желтые квадраты окон в темноте улиц размылись, заострились лучами от накативших слез. Подросток сжал кулаки, тяжелым глотком прогнал судорогу в горле. Нет, плакать как девчонка он не будет: разучился во время долгих тяжелых смен на заводе.

Колька глубоко погрузился в размышления. Что же делать со школой? Терпеть каждый день косые взгляды, шепот за спиной и издевательства глупых одноклассников абсолютно невыносимо. И до этого он ежедневно усилием воли останавливал волну обиды при виде здания школы. На кого обижаться? Война, проклятые немцы виноваты в том, что ему пришлось бросить учебу и пойти на завод. Теперь же к пропасти между ним и бывшими однокашниками по учебе добавилась жуткая новость, которая перевернула весь мир. Одноклассники, бывшие и настоящие, соседи, случайные прохожие, школьные друзья, учителя – для всех он стал изгоем, сыном предателя и труса. И виноват в этом его родной отец… Или нет в этом никакой его вины? Он же сделал все, что смог. Как же запуталась жизнь, какой же невыносимо сложной она стала!

Николай поднял глаза от резкого света. В вечернем полумраке сияли огни яркой вывески «Кинотеатр Родина». На пятачке возле большого здания, как всегда по вечерам, прогуливались парочки и компании в ожидании сеанса.

Пальцы у мальчишки сжались в кулаки, сейчас будет еще один важный разговор, который изменит его жизнь. Пускай дезертирство отца он исправить не может, но вот удалить навсегда неприглядную часть своей жизни должен. Один разговор! Он не струсит, он сможет твердо сказать свое решение. И если нужно, то кулаками отвоюет новую светлую жизнь. Без лжи и слабости, не будет сдаваться, как отец!

От резкого свиста из темноты, из-под низкого козырька заколоченной витрины, Колька вздрогнул и закрутил головой, слезы моментально высохли, так и не успев пролиться. Из черного пятна разбитого магазинчика к нему скользнула чья-то тень.

– Добрый вечер, молодой человек. Куда так спешим? На свидание? – тень превратилась во франтоватого мужчину в пиджаке и широком полосатом галстуке. В свете фонарей сверкнула металлическая фикса. Давилка преградил Кольке путь.

Но высокий мужчина с полуулыбкой-полуоскалом не напугал Кольку: они были знакомы уже несколько лет.

* * *

Появился Давилка, вернее, как он представился, Михан, в жизни Кольки случайно в январе сорок второго. Мама в начале каждого месяца раскладывала на обшарпанном столике пасьянс из продуктовых карточек. И каждый раз ее лицо становилось все испуганнее и грустнее.

Маленькая Наташка орала днем и ночью, требуя молока. Но даже после кормления продолжала хныкать и капризничать, так как, по выражению матери, «пустым молоком» не наедалась. За пару месяцев из квартиры исчезли мамино пальто и отцовская куртка на меху, неделю они ели по утрам кашу, а на обед картошку. Когда продукты кончились, начались бессонные ночи с мамиными вздохами, Наташкиным нескончаемым плачем и сосущим ощущением голода.

Тем утром Николай свернул после школы совсем в другую сторону. Бодро протопал пару километров и застыл в нерешительности перед металлическими прутьями ограды. Стянул галстук и сунул его в портфель, мысленно укорив себя, что надо было идти не в школьной форме. Но отступать было поздно: в желудке со вчерашнего дня ныло от голода. Сестренка два дня как заболела, утробно кашляла по ночам. Вчера утром мать куда-то тихонько уходила, так что он сквозь сон расслышал только скрип двери. Проснулся от запаха горячего молока и масла, еще не стряхнул сон, а мозг уже верно определил аромат. Такой смесью поила его мать до войны, когда маленький Коля начинал кашлять или мучиться осипшим горлом. Сейчас такое лекарство она аккуратно, по ложечке, вливала радостно гукающей Наташке. От горячего у сестренки выступил румянец на щеках, она жадно ловила губами каждую каплю смеси.

Колька сглотнул кислую слюну и с головой накрылся колючим ворсистым одеялом. На завтрак перед школой мать с виноватым видом положила ему половинку хлебной корки с белесыми разводами молока и масла со стенок кружки. Он понял, что утром она обменяла свои продуктовые карточки, по которым им кормиться целый месяц, на молоко и масло для больной Наташки, и теперь долгих тридцать дней надо делить и без того скудные порции на двоих.

Колька снова мучительно сглотнул, отодвинул тарелку, стараясь не вдыхать соблазнительный аромат, и пошел за ранцем в коридор, бросив сухо:

– Ты сама ешь, я не голодный.

В классе Колька чутко вслушивался в урчание живота, заливаясь краской при каждом неуместном звуке. Ему казалось, что весь класс сейчас повернет головы в его сторону, а математик вскинет строгие лохматые брови и язвительно попросит не срывать урок.

Вечером, когда мать укладывала хныкающую сестру,