Северина проснулась очень рано. Несмотря на то, что отдых оказался непродолжительным, она чувствовала себя такой свежей и проворной, что первым ее побуждением было поскорее вскочить с постели. Но ее остановило присутствие неподвижного тела, распростертого рядом с ней и ограничивающего свободу ее действий. Пьер был с ней… впервые после ее болезни они провели ночь вместе. Как же хорошо ей спалось — без снов, без сомнительных ощущений.

Значит, это он защищал ее? Неужели, отдавая себя, она избавилась от наваждения?

А ведь к Пьеру ее подтолкнуло только желание помочь ему как можно скорее одолеть свою печаль. Для нее же, как и раньше, вся ее невинная услада сводилась к сознанию, что она делает его счастливым. Когда он прижал ее к себе, у Северины промелькнуло в голове, не превратятся ли сейчас те смутные удовольствия, что томили ее во время выздоровления, в неведомый ей восторг. Но когда Пьер разомкнул объятия, то увидел, что взгляд Северины остался таким же девственным, как и прежде. Посетившее ее на мгновение неясное разочарование тут же исчезло, когда она увидела, как лицо Пьера, только что омраченное тяжелыми мыслями, вновь обрело свою мужественность, свою мягкость.

В полумраке рассвета она едва видела Пьера, но ей достаточно было его неподвижного силуэта и очертаний головы, чтобы ясно представить себе прекрасные черты мужа. Спящий Пьер дышал доверчиво, словно маленький мальчик. Глядя на него, Северина ощутила глубокое волнение. Два года их совместной жизни прошли день за днем у нее в памяти, напомнив ей яркий, ровно горящий костер. Какими же легкими сумел их сделать для нее Пьер! В его заботливости не было ни одного изъяна. С какой покорностью он, чья гордость во взаимоотношениях с другими была ей так хорошо известна, делал все ради ее счастья!

Тишина в спальне располагала к благодарности и угрызениям совести.

«Способна ли я оценить его любовь?» — мысленно спрашивала себя Северина. — «Всегда ли старалась доставлять ему радость? Все, что бы он ни делал для меня, я принимала как нечто само собой разумеющееся, как должное».

Она не без удовольствия адресовала себе эти упреки. Ничто так не подталкивает решительную натуру к действию, как признание собственных ошибок, когда созрело желание их исправить. Желание и средства. А между тем к Северине пришло одновременно и понимание того, чем она обязана Пьеру, и сознание того, как велика ее власть над ним. Еще день назад ей и в голову бы не пришло, что ее голос и ее руки в состоянии так быстро вернуть покой впавшему в уныние сердцу.

«Теперь я знаю, — подумала Северина, — он зависит от меня, как ребенок».

Она вспомнила, что Пьер называл ее иногда своим наркотиком. Она не воспринимала мрачную и властную тень этого слова, не любила само его звучание, настолько ей было отвратительно все, что отклонялось от здоровья и нормы. Она никогда не задумывалась о тех своеобразных знаниях, которые, вероятно, накопились у мужа до встречи с ней. Что им еще надо, если между ними царит такая нежность, такая простота?

Северина подумала об ослепительной улыбке Пьера, о его прохладных, решительных руках. На какое-то мгновение она испугалась, что и эта улыбка, и свежесть его рук находятся всецело в ее власти.

«Сколько же зла я могу ему причинить!» — подумалось ей.

К этому беспокойству не примешивалось никакого самодовольства. Возникшая у нее мысль позволила Северине лишь отчетливее осознать всю глубину и цельность своей любви. На всем свете у нее не было никого, кроме Пьера, единственного дорогого ей человека.

Ее уверенность была столь сильна, имела столь глубокие корни, что мимолетное опасение вызвало у Северины лишь улыбку. Что бы ни случилось, Пьер никогда не будет страдать по ее вине. Какая чудесная теплота разливается у нее в сердце при мысли об этом человеке с дыханием ребенка. Коль скоро в ее руках находятся и его боль, и его радость, она сумеет сделать так, чтобы каждый день был для него счастливым. И так будет всегда, до конца их неразлучной жизни. До последних дней своих пройдут они рука об руку, ничем не омрачая их. Северина сознавала, что она в ответе за это прекрасное пламя, горящее в их душах, но чувствовала в себе столько силы, чистоты и любви, что эта миссия показалась ей и великолепной, и не очень трудной.

Другая, возможно, вспомнила бы тут и про свои навязчивые сны после болезни, и про странные узы, не далее как вчера образовавшиеся между нею и Юссоном. Однако полученное Севериной воспитание, скорее физическое, нежели духовное, не очень подверженное недугам тело, уравновешенный характер, естественная предрасположенность к покою и веселью весьма успешно уберегали ее от самоанализа. Она обращала внимание лишь на поверхностный слой своих эмоций, контролировала лишь внешнюю часть самой себя. Поскольку Северина полагала, что в полной мере управляет собой, то она даже и не догадывалась о существовании ее основных, еще дремлющих сил и, стало быть, не имела над ними никакой власти. Так как эти скрытые резервы до сих пор служили опорой некоторым склонностям, которые ее разум считал нормальным, ее желания всегда отличались нетерпеливой, неукротимой силой, которой она уступала сразу и без колебаний.

Северине не терпелось продемонстрировать Пьеру свою новую, переполнявшую ее нежность, и, не удержавшись, она поцеловала его долгим поцелуем в лоб. Пребывая еще в том зыбком состоянии полусна, когда неуправляемое тело подчиняется инстинктам, Пьер прильнул к Северине. Несколько секунд он оставался сопряженным с этой темной и теплой вселенной, как воспринимается любимая женщина, прежде чем стать фактом сознания. Потом он прошептал еще полным грез голосом:

— Любовь моя, дорогая моя любовь.

Северина осторожно зажгла лампу, стоявшую на низком столике возле постели. Ей нужно было видеть чистое, бесхитростное, высшее счастье, которое отразилось в этих словах. Свет, пробиваясь сквозь непрозрачный шелк, мягко распространился по комнате. Пьер не вздрогнул, не пошевелился, но то, что Северине хотелось увидеть, — биологическую таинственность лица в тот момент, когда оно еще принадлежит только теням и жизни, — успело улетучиться. К нему вернулось отчетливое восприятие окружающего.

— Как же я счастлив вновь обрести тебя… — сказал он. — Мне так не хватало тебя.

Вдруг Пьер открыл глаза.

— Да, вот так… — проговорил он, — маленький Марко… этот маленький итальянец. Он очень любил, когда я играл с ним.

На этот раз Северине достаточно было лишь погладить волосы Пьера, чтобы он тут же успокоился.

— Я уже не ощущаю боли, — сказал он вполголоса.

— Я настолько переполнен тобой. И у меня уже не хватает отзывчивости на остальных.

— Молчи. Если бы все были такими, как ты, жизнь была бы намного лучше. Знаешь, — с чувством сказала Северина, — я столько сейчас думала о тебе.

— Так ты, значит, уже давно проснулась? Но ведь еще такая рань, только-только рассвело. Ты что, плохо себя чувствуешь? А я-то разоспался.

Северина нежно рассмеялась.