Теперь Нильс действовал очень быстро: он прыгнул в воду, его ноги взбили пену, и он сделал пару сильных гребков руками. Он все время смотрел в направлении камня, но Акселя больше не было видно.

Нильс быстро подплыл к камню и нырнул. Но он не умел плавать под водой с открытыми глазами. Он зажмурился и попытался нащупать что-нибудь в холодной тьме, но ничего не вышло. Он всплыл на поверхность, крепко схватился руками за камень, откашлялся и взобрался на него.

Куда ни посмотри — кругом только вода. Если там, внизу, что-то и было, то все скрывали солнечные блики на волнах.

Аксель исчез.

Нильс ждал и ждал, он уже замерз, но ничего не происходило. В конце концов, когда он окончательно продрог, он опять прыгнул с камня и медленно поплыл к берегу. Ничего другого ему не оставалось.

Нильс долго сидел и ждал, что опять услышит хорошо знакомый крик Акселя и плеск в воде, но напрасно. Только тишина.

Ему казалось это непостижимым, и трудно было это понять.

В сумке Акселя осталось еще четыре кула, Нильс посмотрел на них.

Он думал о том, что будет дома, о чем его будет спрашивать мама и другие. Нильс размышлял над тем, что скажет. А потом он вспомнил о смерти своего отца, какими все выглядели мрачными во время похорон там, наверху, в Марнесской церкви. Все были одеты в черное и пели псалмы про смерть.

Нильс попробовал всхлипнуть, вышло неплохо. Он решил, что пойдет наверх к маме, похнычет и расскажет, что Аксель остался на берегу. Нильс хотел домой, а Аксель решил остаться. А когда все начнут искать Акселя, то он, Нильс, вспомнит о тоскливой органной музыке, которую слышал на похоронах отца, и поплачет вместе с мамой.

Теперь Нильс точно знал, что будет рассказывать, когда вернется домой. Но сначала он доест кула Акселя.

Йерлоф Давидссон сидел в своей комнате в доме для престарелых в Марнессе и смотрел, как за окном садится солнце. Кухонные часы только что замолчали, после первого звонка, это значило, что скоро ужин. Ему надо было подняться и пойти в столовую. Его жизнь еще не закончилась.

Если бы он по-прежнему находился в рыбацкой деревушке Стэнвик, из которой был родом, он бы мог сидеть на берегу и смотреть, как солнце медленно погружается в Кальмарский пролив. Но Марнесс располагался на восточном побережье острова, и поэтому здесь он мог видеть только, как солнце исчезает за березовой рощей между домом для престарелых и Марнесской церковью. Сейчас был октябрь. Почти все листья с берез опали, поэтому ветки напоминали тонкие руки, тянущиеся к пропадающему красно-желтому солнечному диску.

Наступали сумерки — время страшных историй.

Когда он был ребенком, в Стэнвике работа к этому часу и на земле, и в море заканчивалась. Все шли по домам, и, хотя уже близился вечер, керосиновые лампы еще не зажигали. Пожилые сидели и сумерничали, обсуждая то, что произошло и было сделано за день и что случилось в других хозяйствах в деревне. Время от времени они рассказывали истории детям.

Йерлоф всегда считал, что самые страшные рассказы были самыми лучшими — о привидениях, троллях, предсказаниях, внезапной жуткой смерти на пустынных берегах Эланда, о том, как море выбрасывает корабль на берег, тащит его по камням и разламывает на куски.

Часы на кухне прозвонили во второй раз.

Он вдруг вспомнил рассказ о капитане, которого застиг шторм. Он подошел слишком близко к суше и понимал, что рано или поздно услышит, как корпус корабля начинает ударяться о камни все сильнее и сильнее. И это станет началом конца. Капитану могло повезти, и положение, и навыки позволяли ему вовремя бросить якорь, медленно развернуться по ветру и выбраться опять на глубокую воду в открытое море.

Однако большинство кораблей не в состоянии были сдвинуться ни на метр, когда попадали на камни. Чаще всего морякам приходилось как можно быстрее оставлять судно, чтобы спастись самим и попробовать добраться до суши живыми среди беснующихся волн. Если это получалось, то они уже стояли на суше, совершенно замерзшие, и смотрели, как шторм все сильнее бьет их корабль о камни и как волны с треском начинают его ломать.

После чего севшая на грунт шхуна походила на оставленный на произвол судьбы изломанный гроб. Но тому капитану не повезло. Йерлоф сам не понимал, почему вспомнил эту историю.

Часы прозвонили последний раз. Йерлоф оперся о край письменного стола и поднялся. Он чувствовал, что Шёгрен[9]снова дает о себе знать. Он задумчиво посмотрел на инвалидное кресло, которое стояло у изножья кровати. Йерлоф никогда не пользовался им дома и не собирался делать это сейчас. Он взял трость, крепко сжал ее и пошел в прихожую. Там он ненадолго задержался, потом открыл дверь, вышел в коридор и огляделся.

В коридоре слышались медленные шаркающие шаги. Обитатели Марнесского приюта собирались на трапезу. Некоторые из них шли опираясь на палку, другие передвигались при помощи ходунков. Кое-кто тихо здоровался друг с другом, но большинство молчали и все время смотрели в пол.

Йерлоф присоединился к небольшой группе усталых стариков, ковыляющих в столовую. «Как много знаний и опыта пропадает», — подумал он.

— Добро пожаловать за стол! — с улыбкой приветствовала его Буэль, заведующая отделением. Она стояла возле кухни среди тележек с едой.

Все осторожно рассаживались за своими привычными столами.

Рядом с Йерлофом сидели сапожник, церковный сторож, фермер. Их знания и умения больше никому не были нужны. Да и он сам мог хоть среди ночи с закрытыми глазами завязать любой узел за несколько секунд, но кому это теперь нужно?!

— Ночью, наверное, будет холодно, Йерлоф, — сказала Майя Нюман.

— Да, ветер с севера, — ответил Йерлоф.

Майя сидела рядом с ним. Это была небольшого роста, морщинистая, худенькая старушка, однако самая жизнерадостная и активная в отделении. Она улыбнулась Йерлофу, и он тоже ответил ей улыбкой. Майя являлась одной из немногих, кто произносил его имя правильно.

Майя тоже была родом из Стэнвика, но в пятидесятых годах она вышла замуж за фермера, и они поселились к северу от Марнесса. Сам Йерлоф, когда стал капитаном, перебрался в Борнхольм.[10]Они не виделись почти сорок лет, прежде чем оба оказались здесь.

Йерлоф взял хрустящий хлебец и начал есть. Как обычно, он был благодарен судьбе за то, что может жевать. Волос нет, зрение плохое, мускулы болят, но свои зубы, по крайней мере, остались.