Лучше, конечно же, включить телевизор и вернуться вместе с ним к настоящей жизни. Но Изидора раздражала шумная реклама, предназначенная оставшимся на Земле регулярам. Она сообщала ему – бесчисленными хитрыми способами – о том, чего он, специал, слышать и знать не хотел. Вся их информация была ему без надобности. Не мог он, даже очень сильно захотев, эмигрировать. Так чего ради прислушиваться ко всей этой дребедени? Чтоб их всех разорвало на части, вместе с программой колонизации. Почему бы им не начать воевать на новых планетах – теоретически через какое-то время война может начаться – и не запорошить себя радиоактивной пылью? Пусть все, кто эмигрировал, превратятся в специалов.

И тут он вспомнил, что пора отправляться на работу. Несколько шагов – и он потянул на себя ручку, открывая дверь, которая вела в неосвещенный холл, и… мгновенно отшатнулся, натолкнувшись взглядом на пустоту здания вне его собственной квартиры. Пустота лежала, прячась и поджидая его, где-то там, снаружи; ее мощь, которую он чувствовал, навязчиво потекла внутрь его квартиры. «О Боже!» – думал он, захлопывая дверь. Нет, он еще не готов преодолеть клацающие ступени лестницы, ведущей вверх, на пустую крышу, где у него нет своего животного. Эхо его шагов – эхо пустоты – понеслось вверх, хотя он продолжал стоять на месте. «Самое время взяться за рукоятки», – подсказывал он себе; потом пересек жилую комнату и замер у черного ящика эмпатоскопа.

Как только он включил его, он тут же почувствовал запах озона, поднимающийся от энергоблока; нетерпеливо и судорожно вздохнув, Изидор сразу же ощутил радостный прилив бодрости. Катодно-лучевая трубка бледно засветилась, как копия, как слабая имитация ТВ; постепенно сформировался коллаж, составленный из случайных наслоений красок, цветных полос и предметов с размытыми очертаниями; картинка не изменится до тех пор, пока он не уберет пальцы с ручек включения… Поэтому, еще раз глубоко вздохнув, чтобы окончательно успокоиться, он крепко взялся за рукоятки.

Зрительный образ тут же обрел очертания; Джону Изидору открылся хорошо знакомый ландшафт: древний серо-коричневый бесплодный склон – пучки высохших стеблей торчали как ребра скелета – медленно уходил вдаль и растворялся в тумане неба, не тронутого лучами солнца. Одна-единственная фигура, лишь отчасти походившая на человека, с трудом брела вверх по склону – преклонного возраста мужчина, почти старик, в бесформенной выцветшей накидке, которую скроили из куска жуткой серой пустоты неба. Этот человек – Уилбер Мерсер[3]– едва переставлял ноги; Джон Изидор, наблюдая за ним, избавлялся от давления комнаты: полуразвалившиеся стены и обветшалая мебель отступали прочь, уходили, как уходит с отливом вода; вскоре он даже перестал их замечать. Одновременно, как и всегда прежде, возникло ощущение, что он проникает внутрь изображения, входит в коричнево-серый монотонный ландшафт холма и неба. Он сбросил с себя путы стороннего наблюдателя, теперь он поднимался вверх вместе со старичком, и ноги – его ноги – волочились вверх по каменистому склону; он тяжело дышал, вспоминая старую боль от неровных шагов и наполняя легкие едким туманом неба – неземного неба над невероятно чужим, далеким склоном, который с помощью эмпатоскопа воспринимался материально.

Он перешел границу реального и окунулся в этот мир стандартным, но приводившим человека в замешательство способом; физическое слияние – ментальная и духовная тождественность – с Уилбером Мерсером вновь осуществилось. И у Джона Изидора, и у всех остальных, кто одновременно с ним сжимал рукоятки, будь то на Земле или на одной из колониальных планет.

Он чувствовал их всех, впитывая невнятные обрывки мыслей, звучащих в его собственном мозгу, – навязчивый шорох существования каждого. И их, и его беспокоила общая мысль; сплавленная психика ориентировала внимание на холм, на подъем, на необходимость взбираться все выше и выше. Шаг за шагом цель приближалась, но так медленно, что подъем осуществлялся почти незаметно. Но все же осуществлялся. Надо подняться еще выше, подгонял себя Джон; камни выскальзывали из-под ног и катились вниз. Сегодня подняться выше, чем вчера, а завтра… Он, как часть Уилбера Мерсера, вскинул вместе со всеми голову, пытаясь обозреть склон. Невозможно разглядеть вершину. Но она где-то там. Не слишком далеко. Настанет день, и вершина покажется на фоне серого неба.

Осколок скалы, брошенный в Мерсера, попал в руку. Он почувствовал боль, повернул голову и стоял теперь вполоборота: вот почему следующий осколок пролетел мимо. Врезавшись в каменистую поверхность, издал скрежещащий звук и заставил содрогнуться. «Кто?» – удивленно подумал он и внимательно всмотрелся в туман пройденного пути, пытаясь разглядеть обидчика.

Напомнившие о себе давнишние соперники находились за пределами видимости; Уилбер различал только их контуры: они – или оно – следуют по пятам за Мерсером весь мучительно долгий путь к вершине холма и отступят лишь тогда, когда он достигнет Цели…

Он вспомнил вершину, когда подъем неожиданно сменился ровной поверхностью, но затем Мерсер достиг нового склона, и начался следующий этап восхождения. Сколько раз он уже добирался до вершины? Несколько раз, но вершины слились в памяти воедино, как слились будущее и прошлое; и то, что он уже испытал, и то, что ему еще предстоит испытать, – все переплелось так сильно, что в памяти не осталось ничего, кроме момента покоя и отдыха, во время которого он потрогал царапину на руке, оставленную брошенным осколком.

– Боже, – повторил он устало. – Разве это справедливо? Почему я поднимаюсь вверх один, а надо мной кто-то постоянно издевается?

И в тот же момент, без просьбы с его стороны, общий гомон всех и каждого, их, слившихся воедино, рассеял иллюзию одиночества.

«Они тоже почувствовали», – понял он.

– Да, – ответили голоса. – Камень попал каждому из нас в левую руку, вызвав адскую боль.

– О'кей, – ответил он. – Будет лучше, если мы отправимся в путь.

Он продолжил медленное восхождение; все – каждый из них – последовали его примеру.

«Раньше – вспомнил он – все было иначе. До того как на нас обрушились бедствия, существовала ранняя, счастливая часть жизни». Они – приемные родители Фрэнк и Кора Мерсер – сняли его со спасательного надувного авиаплота, который волны прибили к побережью Новой Англии…

…Или к побережью Мексики, в районе порта Тампико? Сейчас он уже не мог восстановить в памяти события того дня. Детство запомнилось как замечательное время; он любил все живое, в особенности зверей, он мог возвращать к жизни умерших животных. Его всегда окружали кролики и насекомые, но где, на Земле или на колониальной планете, теперь он забыл даже это. Зато он помнил убийц, потому что они схватили его как урода, как последнего выродка среди специалов; и жизнь изменилась.

Местные власти издали закон, запрещающий использовать дар оживления умерших. Они четко объяснили ему суть закона на шестнадцатом году жизни. Он еще год продолжал тайно использовать свою способность, но старуха, которую он никогда не видел и ничего о ней не слышал, донесла на него. Не спрашивая согласия родителей, они – убийцы – облучили уникальное уплотнение в его мозгу, подвергли воздействию радиоактивного кобальта, после чего он погрузился в отстраненный мир, один из тех, о существовании которых ранее даже не подозревал. Он очутился в яме, наполненной трупами и костями: он сражался долгие годы, стараясь выбраться наружу. Ослик и особенно жаба – создания наиболее симпатичные ему – исчезли, вымерли; лишь разлагающиеся куски – безглазая голова здесь, обрубок руки там – остались. В конечном итоге птица, которая появилась в этом мире, чтобы умереть, рассказала, куда он попал. Он провалился в Загробный Мир. И ему не удастся выбраться из него до тех пор, пока кости, грудами наваленные со всех сторон, вновь не превратятся в живых существ; он стал составной частью метаболизма чужих жизней, и воскреснуть из мертвых он мог только вместе с ними.