Все бурлацкие песни, какие довелось слышать дяде Гиляю, — он отмечал это не раз в своих рассказах дома — выдерживались в ритме размеренного шага лямочника, даже веселые, они звучали с оттенком печали, В разудалый мотив врывалась грусть, нет-нет да и скользнет она то поворотом мелодии, то словом горьким, то концом неожиданно печальным и скорбным.

Однажды попали в бурю. Погода держалась хорошая, а почти перед самым Ярославлем начало хмуриться, ветер заметно усилился, нагоняя тучи. Небо зловеще темнело. Волгу нельзя было узнать: словно взбесилась вода, и летали по ней свирепые беляки.

Невероятных трудов стоило подвести расшиву поближе к берегу и бросить якорь. Добираться до нее нечего было и думать. Так и сидели на песке под дождем, пока не кончилась буря.

Незадолго до рассвета небо стало очищаться. Остатки туч быстро проносились, открывая глазам мигающие огни далеких звезд. Первые лучи солнца рассеивали стоящий над успокоенной Волгой прозрачный туман, выпрямлялась прибитая к земле дождем трава.

Развели костер. С расшивы пришла лодка с едой и ведром сивухи для согрева. Выяснилось, что придется повременить: расшиву сильно потрепало, а она и тан еле держалась.

Перед самой бурей расшива попала в порыв встречного течения — суводь. Вытащить ее было трудно. Расшиву крутило, а бечеву, к которой прикреплялась лямка, так дергало назад, что кое-кто, даже из бывалых бурлаков, упал. Алеша Бешеный шел в лямке подсадой и когда дернуло бечеву, устоял. Шишак бросил тогда на него быстрый взгляд, не проронил ни слова, но было ясно: понравилось, что новенький удержался. Поняв это, решился Володя с ним заговорить. Интересно было все: давно ли бурлачить начал, откуда родом, как попал в бурлаки, — да только особо спрашивать нельзя, слушать слушай, а вопросов не задавай.

Будто нехотя, рассказывал Алеше шишак: — Машина съела бурлака. Они теперь другой промысел ищут. Вот в Рыбне еще бывалый бурлак есть, да и тот смешался с разным людом. Или крючничает, потому где ни быть, а все хочется поближе к Волге, пуще бабы тянет она к себе, матушка… Раньше в бурлаки приходили из деревень. Неурожай какой, жрать нечего, земли почитай что нет, оброк платить надыть большой, а денег — шиш. Где взять? Вот и пошел бурлачить. Поряда-то начиналась великим постом и до пасхи длилась — у мужика самая нужда, а тут задаток дают… И шумели же бурлацкие базары! Яблоку упасть негде, не токмо пройти или проехать. Со всего Поволжья мужик съезжался. Кого не увидишь. Тут и ярославские — чистоплюи — здоровяки, кровь с молоком, и костромичи — тамойки, спросишь его: «Где был? Откуда идешь?» А он: «здесятко», «тамойко». Зарядит, и ни гугу больше не выбьешь. Стояли бурлаки на базарах артелями. Поартельно и нанимали их судовщики. Подрядчик, из своих же, с судовщиком торгуется, а артель стоит слушает. Придет на бурлацкий базар мужик с одной думой в башке — деньжонок подзаробить, домой послать, бабе с ребятишками, старикам. Задаток, верно, пошлет или сам снесет, если не издалече, а после в большинстве засасывала бурлацкая оравушка. В какую артель попадет, по-разному бывало. А то трудится, поливает бурлак потом да кровью берега волжские, ничего, думает, скоро домой. Кончилась путина, зашил в зипунишко четвертную, идет домой, радуется, спешит. А там глядишь, баба померла, с тоски да с голодухи надорвалась, али из деток кто преставился… Вот и тянет опять на Волгу-матушку. Весной-то, в половодье, щедрая она: тоску зальет, раны зарубцует…

Вторую зиму бурлак перебивается где-нибудь окрест, домой-то и хочется и колется, деньжонки, какие были с артелью пропил, ехать не с чем, а то и не к кому — махнет рукой и пошел зимогорить, околачиваться по трактирам да около, где случай приведет. Весной, коль уцелел, снова ожил, на базар бурлацкий, и в лямку…

В самом начале скитаний у берегов Волги слушал дядя Гиляй рассказ шишака Еремы, а помнил ясно отчетливо, всю жизнь. Не раз повторял его и знакомым и родным. Ощущалась в словах Еремы, в их интонации, во всем его облике, усталом и сдержанном, обида за человека, и помнилась она, помнилась. Сколько раз испытал потом дядя Гиляй эту жгучую обиду. От Еремы узнал он, как не выдерживали люди бурлацкой лямки:

— За путину на грудях мозоли, ноги в кровь лопаются. Куричья слепота нападала. Голову-то, в лямке идучи, вниз клонили, кровь приливала — вот и слепли, Как вечер, хоть глаз коли, чернота одна, а днем ничего, расходится… Хозяева обсчитывали, опоив сивухой, В сердцах побушует-побушует, да и опять в лямку — деться некуда, а Волга тянет, вольготней по берегам ее, чем, к примеру, в деревне. Артели разные. В иной молодец к молодцу. Это из бывалых, да молодых. А в иной — смотреть одна жалость. Они из деревни-то пришли голодные, в чем душа держится, а тут оттопай от зари до зари, до первой звездочки с лямкой на груди, Идет, идет такой, да и бухнет замертво на песок. Оттащат немного в сторону, разгребут яму, чтобы покрыть только, и кончен путь… Весь тальник, что по волжским берегам тянется, на бурлацких костях взрос, и нет им ни числа, ни имени. Нет паспорта — хозяину выгода, платить меньше, а звали больше по прозвищу. Иных бурлаков, особливо из молодых, тоска заедала. Придет к «перемене», сядет у воды и все смотрит, смотрит. Видно, дом вспоминает. Там каждый куст родной, каждая былинка пригреет, а здесь чужие. Не может свыкнуться, да и только. Бывало, и головой в Волгу… А чаще просто так умирали. Болезни к таким легко приставали.

Тяжела была жизнь бурлацкая. Это знал дядя Гиляй хорошо, хоть и немного прошел в лямке. Но знал и другое: умели бурлаки сохранять душевное тепло, товарищество, готовность откликнуться на беду. Под грубой и неприветливой наружностью скрывались неподдельное великодушие, чуткость, искренность, умение понять человека, если надо — помочь, хоть словом добрым. Они не знали зависти, а ненависть была только к хитрости