— Но ведь днем их не видно?

Он расхохотался:

— Да, это верно. Точно так же дело обстоит с истиной. Ее можно увидеть только в темноте.

— Но в таком случае как же ты работаешь?

— Работать можно и головой, Об.

Это было уже слишком. И зачем только захотела она увидеться с Францем Эккартом?

— Этот лис очень дружелюбен, — сказала она, чтобы переменить тему.

— Почему бы ему не быть дружелюбным? Он и есть друг. Ведь ты друг, Ренар,[2]правда? — обратился он к зверьку.

Лис поднял голову. Франц Эккарт протянул руку: он подошел, и юноша стал гладить его по спинке. Лис вытянул голову и закрыл глаза, наслаждаясь прикосновением ласковой руки. Франц Эккарт протянул указательный палец, и он деликатно прикусил его с явным намерением поиграть; потом лег на спину, стал кататься по траве и дрыгать лапами. Франц Эккарт пощекотал ему брюшко.

Об была зачарована. Обнаженный юноша на холме гладит лиса! Ее племянник! А ведь она совершенно не знает его!

— Одиночество тебя не тяготит? — спросила она, сознавая всю неуместность своих слов.

— Напротив, оно делает жизнь легче, — со смехом ответил он. — Возможно, мне стоило бы вывесить на дверях моего павильона записку с объяснением, что мне чужды обычные человеческие потребности. Я наслаждаюсь одиночеством и работой.

Не будь она его родственницей, решила бы, что ее гонят.

— Ты пришла поговорить со мной об одиночестве? — спросил он с едва уловимой иронией.

— Нет. Я пришла, чтобы получше узнать Франца Эккарта де Бовуа, этого юношу, который так заинтриговал весь замок Гольхейм.

— И тебя тоже.

— И меня тоже, — согласилась она. — Я не соблазнять тебя пришла, Франц. Я знаю, что двое могут любить друг друга, не ложась при этом в постель, такое часто случается. Я твоя тетка и обручена с другим.

— С Карлом фон Дитрихштайном, — сказал он.

Квадратный молодой человек, племянник маркграфа Бранденбургского, рыцарь и наездник, который больше времени проводил в обществе лошадей, чем себе подобных. Что уж говорить о женщинах! Франц Эккарт видел его в замке, когда он являлся ухаживать за Об… на свой манер. Действительно, этому юноше пора было жениться.

— Я пришла, чтобы ты хоть немного просветил меня, — продолжала она.

Юноша открыл горшочек, протянул его девушке. На слова Об он словно не обратил внимания и кинул кусочек сладкого абрикоса лису, который поймал лакомство на лету и проглотил, прикрыв глаза от наслаждения.

— Мыслить, — ответил, наконец, Франц Эккарт, — значит всегда держать дистанцию. Отрешиться от всего, что волнует людей. Я к этому стремлюсь как умею. Следовательно, я не смогу быть приятным такой девушке, как ты, ибо тебя, напротив, привлекают радости жизни и тебе вряд ли захочется отказаться от них.

В очередной раз Об почувствовала себя не в своей тарелке.

— Рыцари, — заметила она, — полагают, что женщины служат украшением жизни, но их не следует вовлекать в серьезные дела вроде войны. Ученые же считают, что женщины не обладают глубоким умом и не способны понять их рассуждения. Если ты не советуешь мне мыслить, значит, обрекаешь меня на общение только со священниками, слугами и детьми.

— Ты хотела бы наблюдать за звездами? Или же изучать философию? — спросил он с вызовом. — Когда ты выйдешь замуж, твой супруг этого не одобрит. Дети у вас будут заброшены, еды в доме никакой, а на потолках — паутина.

Оба засмеялись.

— Раз ты такой ученый, скажи, что я должна делать?

— Ты воистину дочь своей матери! Забудь ученых, а к рыцарям относись как к банкирам и отцам семейств.

Ответ явно не удовлетворил ее.

— Летом следующего года я выйду замуж за очаровательного молодого человека, красивого, богатого и успешного, если в сражении ему улыбнется удача. Дома он будет появляться редко. Я стану скучать и, возможно, заведу любовника.

— И я буду тому причиной, — парировал он с улыбкой. — Мыслить не научил, зато сделал неверной супругой!

Они снова засмеялись. Потом умолкли. Краем глаза она следила за юношей, который днем приручал диких зверей, а ночью наблюдал за звездами. Одинокий Адам в раю.

— Но чем же ты занимаешься, совершенно голый, на вершине холма? — спросила она.

— Я существую.

— Голышом?

— Одежда! — сказал он, пожав плечами. — Вполне допускаю, что она предохраняет нас от холода и дождя, но в хорошую погоду защищает лишь от нашей собственной и окружающей природы. Здесь я ощущаю землю под ногами и солнце на своей коже. Я един с природой, куда вернусь в конце пути, и из одежды на мне будет только саван. Животные, по крайней мере, не принимают меня за пугало. Правда, Ренар?

Услышав свое имя, зверек насторожился.

— Скоро он вернется к моему павильону с подругой и детишками, я отдам им остатки ужина, а если этого будет недостаточно, он примется за полевых мышей или перепелок.

Чем дольше продолжался разговор, тем более чужой ощущала себя Об рядом с племянником. Она встала, охваченная грустью, причину которой понять не могла.

Пребывание в Гольхейме убедило Жанну, что семейная жизнь Франсуа под угрозой. Она, в свою очередь, убедила Жозефа, что ей надо пожить в Страсбурге: быть может, таким образом, удастся восстановить гармонию в семье и повлиять на Софи-Маргерит, чтобы она вела себя более прилично. Ведь чета де Бовуа большую часть года проводила в Страсбурге, ибо страсбургская печатня была первой и главной среди остальных, появившихся одна за другой в Нюрнберге, Лионе, Генуе, Милане, Венеции, и Франсуа больше всего занимался именно ею.

— Я не против, ведь я все время разъезжаю между Нюрнбергом, Франкфуртом и Женевой, — ответил он. — Но ты собираешься играть роль свекрови. Ты уверена, что она тебе понравится?

— Я готова смириться, это лучше, чем видеть, как Франсуа страдает.

— В Страсбурге зимы более суровые, чем в Анжере, — заметил он.

— Сердечный холод гораздо хуже.

Страсбург, свободный имперский город, насчитывавший около двадцати тысяч жителей, конечно, уступал Анжеру по части мягкости климата, зато превосходил его человеческим теплом. Холод словно пробуждал сострадание в сердцах людей.

Итак, они перебрались на другой берег Рейна. Об осталась в Гольхейме, куда ее жених Карл фон Дитрихштайн, поступивший на службу к императору Максимилиану, изредка заезжал, чтобы поухаживать за невестой в свободное от трудов время. Жак Адальберт последовал за отцом, а Деодат — за матерью.

Жанна нашла и обустроила настоящий дом на Санкт-Йоханн-гассе, с удобной кухней, помещением для стирки белья, парильней на первом этаже и прочими удобствами, которые напрочь отсутствовали в жилище ее сына, в двух шагах от нее, на улице Мажистра. Ибо Софи-Маргерит вызывающе пренебрегала обязанностями хозяйки дома. Франсуа часто ходил в грязной одежде, спал на простынях, которые менялись раз в три месяца, и питался чем придется. Жена его готовить не желала и просто покупала на ужин кусок пирога или сыра.