– Вы отказываетесь? – тихо спросил он. – Если моя затея вызывает у вас неприязнь, тогда, конечно, ничего не получится. Но, Розмари, что вы будете делать? Что с вами станется? Разве вы не понимаете – я о вас беспокоюсь. Вам не избавить меня от этого чувства, если я сам не могу от него избавиться. Хотя бы позвольте предложить вам взаймы. – Он неловко поерзал.

– Я умею готовить, мистер Гибсон, – тихо проговорила Розмари.

Гибсон немного помолчал.

– Только боюсь, вам придется называть меня Кеннет.

– Хорошо, Кеннет, – кивнула она.

Они заключили брак 20 апреля у мирового судьи.

Единственным свидетелем был Пол Таунсенд.

Так получилось потому, что во время своих лихорадочных пятидневных поисков дома Гибсон случайно наткнулся на него, поделился своей проблемой, и он ее решил.

– Слушай, у меня есть то, что тебе надо! – Его красивое, добродушное лицо осветилось. – Мой съемщик съехал неделю назад. Завтра приходят маляры. Какое совпадение! Гибсон, считай, что можешь въезжать.

– Куда въезжать?

– В коттедж, который стоит на участке, примыкающем к моему.

– Меблирован?

– Конечно. Правда, расположен немного далековато.

– Насколько далеко?

– Тридцать минут на автобусе. Ты машину не водишь?

– У Розмари есть машина. Старый драндулет, который никто не хочет покупать.

– Ну вот! Гараж имеется. Оцени: гостиная, спальня, ванная, большой кабинет – в нем много книжных полок, – обеденный уголок, кухня. Есть камин.

– Книжные полки? – удивился Гибсон. – Камин?

– Еще сад.

– Сад! – подхватил в восторге Гибсон.

– Меня самого хлебом не корми дай повозиться в саду. Приедешь – увидишь.

Гибсон приехал, увидел и растаял.

Бракосочетание состоялось в три часа дня в унылом грязно-коричневом кабинете, без фанфар и ореола святости заключаемого союза. Судья монотонно протараторил положенные слова. Присутствовали только требуемые законом свидетели. Гибсон решил, что коллег лучше не звать: нечего им смотреть, как он женится на едва держащейся на ногах бледной как смерть женщине в старом синем костюме, чей исхудалый палец дрожал так, что ему с трудом удалось надеть кольцо.

С ее стороны никаких родственников, конечно, не было. А единственная сестра Гибсона Этель, хотя и получила приглашение на свадебные пироги с последующей спевкой «Доброго старого времени»[1], приехать не сумела. Она написала, что надеется, что брат соображает, что творит в своем возрасте, порадуется за него, если он будет счастлив, постарается приехать, наверное, летом и тогда познакомится с его женой, которой посылает свои наилучшие пожелания.

Свадьба получилась такой на редкость скверной и безрадостной, что Гибсона в душе передергивало. Зато церемония кончилась быстро. С ней приходилось мириться, как с неприятной, но необходимой пилюлей.

Пол Таунсенд жил с дочерью-подростком и пожилой тещей в невысоком, но вместительном оштукатуренном доме, расположенном на красивом участке. Подъездная аллея к нему соседствовала с дорожкой к коттеджу. Сам коттедж был построен из кирпича и красного дерева и утопал в виноградной лозе. Книги и бумаги Гибсона, все еще в коробках, и его кушетка стояли в смежной с гостиной большой квадратной комнате, вдоль стен которой протянулись книжные стеллажи. Развалюха-машина, которую профессор Джеймс приобрел много лет назад, успела устроиться в маленьком аккуратном гараже. Гибсон привез свою молодую жену на такси. Открыл входную дверь и, не задержавшись на пороге, провел внутрь. Усадил в ярко-синее мягкое кресло. У Розмари был такой вид, словно она вот-вот умрет.

Однако у Гибсона были свои представления, как ее надо лечить. И он с головой окунулся в это занятие. На неделю увильнул от лекций. Сказал, что это время необходимо на обустройство. Но коттедж пробудил в его душе инстинкты, о которых раньше не подозревал. Он намеревался создать настоящий семейный очаг.

Весь первый час суетился и хлопотал. Заставил Розмари обсуждать убранство. Нравятся ли ей бледно-желтые портьеры? (Сам он считал, что в этой залитой солнцем гостиной чистые, свежие цвета сами по себе благоприятно влияют на здоровье.) Размышлял вслух, куда бы поставить проигрыватель, подталкивая молодую жену задуматься о том, как они будут слушать музыку. Затем перебрался на кухню. Сам Гибсон неплохо готовил, но теперь просил у Розмари советы, всеми силами стараясь пробудить в ней интерес к жизни, встряхнуть.

Розмари не хотела ужинать – она не была готова к будущему, не могла прийти в себя, распрощавшись с прошлым. В ее душе образовались пробелы, и Гибсон опасался, что они ее убьют.

Поэтому настоял, чтобы она немедленно отправилась в окрашенную в мягкие цвета спальню, которая принадлежала только ей. А когда решил, что она успела устроиться, принес лекарство. И легонько коснувшись сухой соломки волос Розмари, попросил:

– А теперь отдыхайте. – Голова жены слабо качнулась.

Вечер Гибсон провел, распаковывая коробки с вещами и все время прислушиваясь, то и дело на цыпочках подходил к двери.

На следующий день Розмари осталась в постели и, не в силах встать, лежала, как мертвая. Только глаза умоляли пожалеть и проявить терпение.

У мистера Гибсона терпения было вдоволь. Он отважно, не жалея сил, придумывал все новые веселые глупости. Завел проигрыватель, чтобы музыка проникала во все уголки маленького дома. Гибсон свято верил в благотворное влияние шутки, красоты, цвета и музыки и решил пустить в ход весь арсенал, потому что знал, что способен вылечить Розмари.

На второе утро, придя за подносом после завтрака, Гибсон увидел, что она лежит, привалившись к подушке, лицом к окну. В изысканно белом обрамлении штор виднелся засаженный розами участок сада. В первый раз он увидел на ее лице выражение спокойствия.

– Раньше я любила покопаться в земле, – сказала она. – Есть нечто особенное, когда чувствуешь ее на своих руках.

– Да, имеется также особенное в луче света и в струящейся воде.

– Да, – отозвалась она, поворачиваясь.

Он подумал, что это ее «да» звучит очень решительно. Но продолжал действовать мягко. Не хотел давить на нее, не хотел волновать.

На третий день Розмари встала и надела платье. Совершила отчаянную попытку поесть, словно это был ее долг перед ним. Вечером Гибсон затопил камин (ведь в огне тоже кое-что было) и стал ей читать. Он читал стихи и получил огромное удовольствие, обнаружив, что она – лучшая из всех учениц, какие ему когда-либо попадались. Она слушала сосредоточенно. И в этом чувствовалась искорка жизни, которую он намеревался раздуть.