— Привет, Хлин? Ты, говорят, сексуальную ориентацию сменил? Ну, так я и знала. А у тебя вообще кто-нибудь был?

— Только беспроволочным путем.

Выхожу в туалет. Надо пройти мимо Холмфрид, она мне «хай», я в ответ: «Ай!» Мочусь в писсуар и смотрю на желтую стену, вижу, что на ней написано: «Моя мама лесбиянка». Возможно ли? Разве все так серьезно? Лолла.

Первый, второй и третий наезд.

На обратном пути мне снова идти мимо Холмфрид. Я не знаю, что сказать. Она:

— Ну, как ты?

— Я? Да ничего, — отвечаю я.

— Чем могу служить? — шутит она.

А мне послышалось: «Тебе не жить».

— Ты почему так говоришь?

— А? Что я говорю? Я просто спросила, я же не знаю, что ты от меня хочешь… Как у тебя дела-то?

— Да ничего… Я вообще… Работаю…

— Работаешь, значит?

— Да, небольшие заказы. Ну, на компьютере.

— А-а, значит, дома.

— Ага.

— А я тебе звоню-звоню, а ты не перезваниваешь. Ты что, свой автоответчик не слушаешь?

— Почему же, конечно слушаю, только он в последнее время чего-то задурил.

— Да ну? Какой-нибудь вирус?

— Да, какое-то в нем дерьмо.

— Надеюсь, не Альцгеймер.

Мы разговариваем как только что разведенные, шесть лет вместе прожившие супруги; как-то все по-дурацки получается, ведь мы спали вместе всего два или три раза; в последний раз недели две-три тому назад. Хотя какое спали, так, столкнулись-разбежались.

Холмфрид живет на улице Бармахлид. Одна в трех комнатах. Мечта: заполнить остальные две. Она на третьем курсе Пединститута. Ее отец зубной врач. У нее в комнате две мягкие игрушки, а на стене — плакат какого-то Моне, а может, Мане, а может, Манета, а может, Менуэта. Вот, собственно, и все. Подробности я опускаю. А впрочем, нет, не все. Здесь, в «К-баре», она просто излучает крутизну, волосы красные, в носу камешек, сама в стильных штанах на размер больше, а дома ждет страна чудес, эдакий парк аттракционов имени Лауры Эшли,[22]где вкус настолько изыскан, что и сигарету закурить нельзя, кроме как со вкусом, где ни один цвет не забивает другие, где цветовая шкала не зашкаливает, где даже занавески пахнут стиральным порошком. У всех свои темные стороны. Это — ее темная сторона, такая опрятная и дамистая, словно папочка прошелся по ней отсосом, потом начистил стену, желтую, как зуб, своим изящным шлифовальным кругом (так нарочно небрежно на первый раз) и напшикал обезболивающим на все диванные подушки, — и все стало здоровым, стерильным и холодным. Как если войти в глотку, такую, какую в университете используют в качестве наглядного пособия.

«Надо же: тут ни одной дырки», — сказал я в первый раз, едва не заехав ботинком на столик возле керамической вазы с деревянными яблоками. Я еще не знал, что она дочка зубного врача, а она не поняла. Не поняла и потом, когда я добавил: «Кроме тебя».

— Всегда ты говоришь какими-то… сентенциями, — ответила она тогда. И повторила: — Ты со своими сентенциями. Это сентенция такая?

Жизнь моя — в сентенциях. Life sentences.[23]Хофи, то есть Холмфрид — стрейтер с камушком в носу. Камешек этот — краеугольный, со сверкающим гербом, дает совершенно неверную картину всего здания. У нее душа в замедленной съемке. Когда она открывает рот, всегда начинаешь зевать.

Врубают свет, на часах 300, и появляется ощущение, что «кина не будет», то есть что киносъемка уже закончена, и все стоят в недоумении после скачки на столах в жарких батальных сценах. Все становятся обычными.

У меня еще оставалось полстакана пива, но оно уже расползается по столу, когда я возвращаюсь к нему. Холмфрид так на все влияет. Уплощает все.

Трёст и Марри разговаривают с каким-то эрудитом-ерундитом.

— Эй, Хлин, вот ты смотрел «Голый завтрак», он говорит, что Джон Торчер там не играл.

— Джон Туртурро, — поправляю я.

— Ну, Туртурро…

— Нет, мы его спутали с другим, с «Мечтой Аризоны», то есть нет, «Воспитание Аризоны»; а, нет, подожди, как называется фильм, — ну, про писателя в таком отеле с обоями? — спрашивает ерундит.

— А-а, постой, братья Коэн, — отвечаю я и запускаю мозги на полную.

— Вот-вот. А-а, черт, как же он называется?

— «Фартинг Блинк»,[24]— отвечаю я.

— Вот-вот.

— Нет, «Бартон Финк», — отвечаю я.

— «Фартинг Блинк», хе-хе…

— А кто же тогда играл в «Голом завтраке»?

— Вот, забыл имя. Короче, это тот же, кто играл в «Робокопе», — отвечаю.

«Бартон Финк», где же я его смотрел? Ах да, в Лондоне. С Дори. Дори Лейвс. Джон Гудмен во пламени. Вот бы сюда сейчас Джона Гудмена во пламени — согреться, пока мы стоим перед «К-баром» в средневековой тьме на N-градусном морозе. Словно пикет из пятидесяти человек перед посольством монголоидов среди ночи. Во: а что если бы все монголоиды жили в одной стране и были бы одной национальности — такая совершенно особая нация, очень опасная, с ядерными боеголовками? Вот подошел Рейнир. С некислой дамочкой (ц. 60 000). Накрашена по самые уши. Он рассказывает о клипе, который ему надо доделать. Для Блёксиль. Похоже на дюжину других клипов, которые ты посмотрел на своем веку. Где-то у него внутри блеет мобильник. Он отвечает; говорит, что уже выходит с компанией. А мне покуда приходится беседовать с дамой. Просто беру первую попавшуюся снежинку из воздуха.

— Ты не дочь Кевина Костнера?

— Нет, а что?

— Просто до этого дошло.

— Что до тебя дошло?

— Просто. Настало время это сказать.

Слова — снежинки. Они падают. В этот миг над Рейкьявиком выпадает 12 674 523 снежинки. И в каждой голове тех, кто спит сейчас в Центральной больнице, столько же фраз. По всему городу, в компьютерах, на подушках, на диванах, в телефонах, на книжных полках, надо всем, — целые мириады фраз, они проклевываются, слова выстраиваются в строки, которые когда-нибудь кому-то придется сказать. Ведь кто-то должен их выпустить. «Ты не дочь Кевина Костнера?» Кто-то должен взять это на себя. А я не виноват. Пардон.

Рейнир знает одну тусовку. Приходит Хофи, экипированная подругами. Подруги на ступеньку ниже Хофи по шкале «бейб», стоят по обе стороны от нее, на втором и третьем месте пьедестала почета, и смотрят на Хофи снизу вверх. Подруги… Всегда одна перевариваемая на двух неперевариваемых. Кто где-нибудь видел двух одинаково красивых подруг? Хофи озвучивает адрес. Она говорит со всеми одновременно и ни с кем, с воздухом, со снежинками, а на самом деле со мной. Я сдуваю прочь дым и заморачиваюсь на разнице между дымом от сигареты и паром изо рта. Разницы никакой. Просто табачный дым как-то насыщеннее, в нем как-то больше цвета. Он человечнее. Загрязнять воздух — человечно. Джон Гудмен во пламени. Ну да, немного согревает. Нужно такси. Теплое, с толстым шофером. Когда мы проезжаем по Скоулавёрдюстиг, я обнаруживаю в кармане кожанки дистанционку. Пульт управления движением. Вынимаю ее и направляю на машину перед светофором, нажимаю на «стоп». Машина останавливается. Старая фенька. Я прикололся. Они смеются.