А во-вторых, мысль, что живешь в центре мира, естественна, где бы в детстве ни жил. Просто потому, что жизнь — повсюду, и у нее, как сказал один математик, центр везде, а периферия нигде.

Наш «центр» находился у Павелецкого вокзала. Туда отправлялись по праздникам на гулянье, там находились бани, рынок, милиция. А главное, там останавливались танки после парадов 1 Мая и 7 Ноября. Постоять рядом с громадной рыкающей машиной, а то и залезть, если позволят, на вычищенную к празднику броню — для мальчишки военного времени могло ли быть что-нибудь увлекательнее?

Мне исполнилось 11 лет, и я хорошо запомнил, как отмечали 800-летие Москвы в 1947 году. По случаю юбилея отчеканили медаль, город наградили орденом Ленина. В один день 7 сентября заложили восемь высотных зданий по числу 8 веков со дня основания столицы, а также 5 шестнадцатиэтажных жилых домов.

Напротив здания исполкома Моссовета на площади заложили памятник основателю города князю Юрию Долгорукому.

К празднику реставрировали Богоявленский храм, тогда главный собор Русской православной церкви. Но сотни других храмов пребывали в руинах, служили чем попало. Только не церквами.

По случаю праздника вернули городу Спасо-Андроников монастырь, где похоронен Андрей Рублев и сохранилось самое древнее здание церкви в Москве. В палатах монастыря открыли Музей древнего русского искусства. То есть икон, в довоенном прошлом рубленных на дрова и сжигаемых на кострах.

Кольцо бульваров опоясала фигурная чугунная решетка. Разбили сквер с фонтаном на Пушкинской и Болотной площадях. Канал Москва — Волга назвали именем Москвы. Как в День Победы, в Москве, городах-героях и столицах союзных республик состоялся праздничный салют. (Когда я стал мэром Москвы, хотелось сделать все так, чтобы год 850-летия стал таким же незабываемым.)

В конце 1947 года произошла денежная реформа, долгожданная отмена карточек и первое снижение цен, вызвавшее всеобщее ликование. Хлеб и продукты мы свободно покупали в магазинах, как до войны. Случилось нечто невероятное: после голода всего моего детства вдруг на столе у нас с младшим братом появилась банка сладкого сгущенного молока.

До Павелецкого вокзала, центра всеобщего притяжения, взрослые ходили пешком, а мы, детвора, увлекались тем, что находили в округе двора. Тут существовал предназначенный для постижения мир с презрительно-уменьшительными названиями: «картонажка», «мыловарка», «пожарка»…

Начну с «картонажки». Забраться туда оказывалось проще всего. Там делали конфетные фантики, шоколадные обертки и прочую красоту. Самих сладостей мне в детстве совсем не досталось, зато фантиками судьба не обделила. Склады запирались, но не охранялись. Мы забирались в огромные ангары и брали сколько могли.

Особенно привлекал шоколад «Сказки Пушкина». Там на синем, гладком, хрустящем под пальцами фоне, в золотой от сияния комнате сидел некий юноша по имени Пушкин с бабкой по имени Няня. Чем завлекала картинка? Ни танков, ни самолетов. Но вся будущая привязанность к поэзии мне словно предсказана этой оберткой. Подолгу, вглядываясь в золотистую охру комнаты, я как бы пытался услышать звук пушкинской речи. И уже потом, в школе, получив доступ к стихам, погружался в сияние того самого света, что был подарен в виде красивой обертки, как другим дарили шоколад.

«Мыловарка» стояла в центре двора. Там делали хозяйственное мыло, и в довольно больших количествах. Но нас, детей, занимало не производство, а сырье — постоянно обновляемая и пополняемая гора гниющей падали со странным названием «мездра». Даже в самые страшные годы войны я не мог мыться хозяйственным мылом, ибо видел, из чего оно делается. Вы не знаете, что зовется «мездрой»? Это разлагающиеся шкуры, лапы, уши и прочая дрянь с чудовищным запахом и непременным нашествием ворон. Они-то и поглощали наше внимание. Мы били их из рогаток, воображая фашистскими захватчиками. Враг кричал страшным голосом и улетал в ужасе.

На «мыловарке» работала кочегаром моя мамаша. У нее имелось свое помещение — котельная. Там топился паровозный котел и всегда было жарко, сухо и хорошо. Котел занимал все пространство помещения, горячий и огнедышащий, как плененный сказочный зверь. Мы кормили его углем, приносили «пищу» со двора ведрами. Следили за уровнем воды в организме, подкачивая большим насосом. Выгребали серый, неинтересный шлак. Но предметом детской гордости считалось искусство кидать в топку уголь лопатой — да так, чтобы попасть точно в то место, где на фоне ровного красного огня выгорало черное пятно.

Впрочем, главным считалась не работа, а то, что сейчас я бы назвал созерцанием, а тогда не знал, как назвать. Смотреть в огонь, подолгу, не отрываясь, было любимым занятием. Множество трубок спускалось торцами в пламя огня. Горячий воздух смещал их. Казалось, они шевелятся и дрожат, исполняя какую-то неслышную музыку на светящемся органе.

Нас тогда не водили в церковь. Ни золота окладов, ни пламени свечей не присутствовало в детской жизни в мои годы. Все это пришло позже, в сознательном возрасте. Но то, что пленило чудом православной литургии, я встретил как нечто знакомое, потому что впервые душа испытала это в той кочегарке.

Однако не буду задерживаться. Такие минуты — святые, и говорить о них как-то нескромно. К тому же не созерцательность составляла главное содержание жизни. Да и мать вскоре лишилась места. После войны кто-то решил проявить заботу о женщинах: вышло постановление, запрещавшее им ряд профессий военного времени, кочегара в том числе. Мамаша жутко переживала. Из сухого, ароматного жара кочегарки попасть — куда бы вы думали? — в царство Снежной королевы. Ее сделали машинистом холодильных установок. Тут все оказалось наоборот. Холодно. Белые шубы инея. Резиновые сапоги. Запах аммиака. Мне это совершенно не нравилось, и я перестал бегать на ту работу. Но уговорить дирекцию вернуть нас в тепло кочегарки мамаша не могла.

Итак, куда же теперь дальше — на брошенную стройку, к «пожарке»! Детям во дворе разрешалось все. Мы жили без всякого надзора со стороны взрослых. Можешь бегать по любым пустырям, помойкам и свалкам: пока не свернешь себе шею или не побьешь чужого окна, твой маршрут никого не касается. Лишь вечернее время давало право «загнать человека домой».

«Пожаркой» называли старый барак на берегу Москвы-реки и недостроенное здание пожарной части, начатое до войны. Пожарных мы не любили. Причем взаимно. Мы их — за то, что они оккупировали пристань (там стояли их катера на случай пожара на близкой нефтебазе и на заводах). Они нас — за то, что мы с этой пристани прыгали и вроде мешали им работать. Ха! Но мы-то ведь видели, что они не работают, а весь день бездельничают у себя в бараке! Мало того. Кто-то принес из дома фразу, услышанную от взрослых, что «пока мужья на фронте, эти обхаживают чужих жен». Смысл фразы был нам непонятен, но выводы мы сделали соответствующие.

И устраивали им «пожары».

Делалось это так. Большая ватага мальчишек набирала деревяшки, толь, керосин. Все это сваливалось у двери, которая подпиралась какой-нибудь доской. Спичка… И врассыпную! Пожарные вылезают в окно, грозят кулаками, гасят. Они всех наперечет знают, кто им такую встряску устраивает. Но ленятся до поры до времени.