ответили ему на эту игрушку. — Оставь себе, пригодится еще...

Костя всем привозил подарки из своих загранрейсов, а если стеснялись брать, говорил, что щедрому приваливает еще больше. Морской бог, говорил, заботится о дающих. Так что есть прямая корысть быть бескорыстным. И вот, говорил, ребята, кто тут возьмется определить, где кончается мое бескорыстие и начинается корысть?

А ребята не берутся определить, им уже неинтересна Костина традиционная занимательность, они из нее выросли. У них теперь другое, конкретное: работа, семья, стройматериалы...

И тогда к концу вечера Костя поднялся с рюмкой и сказал:

— Все, ребята, больше не собираемся. Кончилось.

— Да ты что, Костя, что кончилось? — испугалась Люся, не желая мириться с потерями.

— Мне казалось, на то время, пока я там, в океане, живу своей «суровой мужской жизнью», — Костя усмехнулся, — наш сухопутный город замирает и дожидается моего приезда без перемен. И вы все тоже. И забываю, что у вас-то нет отдельного музейного места для сохранения детства, приходится жить и стареть прямо тут же. Когда нет в доме лишней комнаты для старой мебели, ее выбрасывают. Вот и вы бросили ваше прошлое в прошлом. А я лезу дурнем в него возвращаться. Приезжаю и думаю: во будет радости! А от козлика остались рожки да ножки.

Костина мама сейчас же увлекла огорченную Люсю на кухню.

— Он уйдет в плавание на месяц... — говорила она и искала своими измученными глазами Люсиного понимания, чтобы не пришлось договаривать все остальное.

— Понимаешь, Люсенька, обеспеченность и все готовое портят молодых девушек, они так нестойки, я боюсь, что Костя снова нарвется...

Люся помогала ей мыть посуду.

— Как ты думаешь, Люся, ведь нельзя вечно оставаться мальчуганом. Каждому возрасту свои радости. Хорошо, что Костя сам понял.

Люся приуныла: ей не хотелось менять радости, ей нравились старые. Они с Гошей перешли в супружество прямо из школьной дружбы и поддерживали в себе моложавый спортивный дух, который считался еще с девятого класса высшим пилотажем жизнеотношения.

Домой они вернулись поздно вечером. Люсе было тоскливо и тревожно. Она молча напялила длинную юбку — «это тебе, Люська, специально для сидения у камина, ты у нас буржуазная женщина» (Костя умел угадать и угодить).

За окном была ночь и падал дождь, Люся включила электрический камин и зажгла две свечи. Чудная эта картинка отвлекла ее от печального. Люся взяла на колени вязанье, от камина падал красный отсвет, вязкие тени от свеч чуть колебались, ровный шум дождя — все это умиротворяло и отгоняло в темноту опасные предчувствия перемен.

— Почему-то, когда я думаю про Костю, — значительно сказала Люся, — по какому-то непонятному сходству обязательно припутывается Алина...

— Алина? — удивился Гоша. — Да брось ты. Никакого сходства.

Люся молчала, не соглашаясь.

— Алина — вдова, от нее веет чем-то таким...

— Ты не понимаешь! — уперлась Люся.

— Алина — это почти мужик, — настаивал Гоша. — Она ушла в работу, как в пьянство. Недавно в цехе полетела автоматика, так начальник цеха звонит и кричит: срочно пришлите толкового мужика. Алину пришлите, требует. Представляешь? Алина у них — толковый мужик!

— Вот и надо Алину спасать.

— А Костю топить? Впрочем, мне без разницы, — отмахнулся Гоша.

Чистое утро. Сиреневый воздух не шевелясь лежит на воде. Сонная кромка песка, и по берегу спешит опоздавшая Алина, а они ждут ее в лодке, все трое молча сидят и смотрят, как она поспешает.

— Суббота: народу, автобус... — запыхавшись, извиняется она и, оступаясь, неуклюже карабкается в лодку.

— Познакомьтесь, пожалуйста!

Алина и не подозревает, что едут устраивать ее жизнь. Она едет просто за грибами, ее так позвали: за грибами. Люся и Гошка ревниво следят за Алиной: не подвела бы.

Спрячь руки, мысленно подсказывает Люся, досадуя: ногти на виду, обгрызенные в самозабвенном мыслительном труде. «Боже мой, да она забыла уже, что женщина. Она, как старушки и дети, которые не боятся быть смешными: им ни к чему».

Так и хочется загородить ее от Костиного взгляда.

Ну понравься ему, Алина! Понравься. Будет хорошо.

«Лето, ах лето, лето знойное, будь со мной», — поет Алла Пугачева по «Маяку».

Потом заревел мотор и все заглушил.

Лодка вонзается в нетронутую блескогладкую лаву воды, вода распластывается двумя фалдами от носа, и Алина ладонью разрезает надвое ее тугое полотно. Хорошо!

Немедленно все разделись загорать, чтоб не пропадало солнце. Все в общем-то еще молодые и ладные.

— А вода-то теплая, братцы! — кричит Алина, преодолевая шум мотора.

Люся с Гошкой благодушно переглядываются: хозяева-дарители. Пользуйтесь и водой, и солнцем. И грибами — их полно на островах, и водные лыжи будут, и дай вам бог... вот что в глазах Люси.

За лодкой увязалась чайка, и летит над ними, и летит. Они сидят, запрокинув лица к солнцу, они тонут в теплом воздухе, чуть потревоженном их скоростью, а чайка то залетит вперед, то приотстанет, и они следят за ее игрой, щурясь в небо.

— Алина, смотри, она играет с нами! — говорит Люся, обернувшись назад.

А Алина сидит на задней скамейке рядом с Костей — закаменела, подавшись вперед, коленями стиснула свои ладошки и ничего не отвечает.

— Сбавь ход! — толкнула Люся локтем Гошку. Он сбавил и обернулся от руля:

— Ты чего, Алина? Тошнит?

Она покачала головой: нет.

Он снова наддал, снова мотор загудел, и долго-долго ехали по озеру молча, ровный гул уже врос в мозги, пустил корни и усыпил. Алина нагнулась к Люсиному уху и испуганно сказала:

— Знаешь, есть поверье: души умерших превращаются в чаек и летают поближе к своим. А вдруг это он? Чего она не отстает, а?

Чайка не отставала.

— Алина, ну ты что, всерьез, что ли? — размякнув в долгом блаженстве, лениво пристыдила Люся.

Костя с любопытством покосился. Ему ничего не слышно: гудит мотор.

Мужчины поставили на берегу палатку — на всякий случай: переодеться, может быть, прикорнуть. Или внезапно грянет дождь — лето нынче какое.

Женщины вытряхивали сумки, собирали завтрак.

Алина все еще была не в себе,