Что касается дальнейшего хода событий, в моих воспоминаниях возникает пробел.

— Эфраим! — вдруг услышал я издали взволнованный шепот женушки. — Уже пол-шестого!..

Она растолкала меня, и я заморгал в свете луны, пробивавшемся через окно. Давненько у меня не было такого здорового сна. Вместе с тем наше стратегическое положение было ужасным. Как же мы теперь вернемся домой, черт побери? Ведь холл залит светом, и мы не можем пробраться обратно к входной двери, ибо в кабинете господствует Регина. Что же делать? Нельзя же оставаться в укрытии до рассвета…

— Регину нужно оттуда выманить, — появилась мысль у жены, — подожди!

И с этим словами она вышла и прокралась в соседнюю комнату — комнату Рафи.

Через две изматывающих нервы секунды оттуда раздался крик младенца на высокой частоте. Жена пробралась обратно, тяжело дыша.

— Ты его ущипнула?

— Ну и что?

Регина всей своей немалой массой как стрела бросилась в детскую. Мы, использовав предоставленную возможность, ринулись к входной двери, а затем спокойно зашли обратно:

— А, привет.

— Это вы сейчас только вернулись? — заявила Регина с опухшими глазами, держа на руках рассерженного Рафаэля (говорить он еще не умел). — Где же вы были?

— На вечеринке.

— Вот она, нынешняя молодежь! — заметила Регина Флейшхакер и подала счет.

Она вышла на улицу под щебет утренних птиц искать маршрутку, чтобы ехать домой. Разумеется, она, бедная, снова не найдет ее. Можем спорить, что не найдет. Надеемся, что не найдет.

В конце недели я обратил внимание на странное явление — я перестал получать письма. Я было подумал — может, новый почтальон тренируется на местности и разносит письма, руководствуясь внутренними ощущениями.

Но позавчера я в спешке вышел из дому и заметил юного рыболова, сына Циглера, что живет напротив. Невинное создание выуживало письма из моего почтового ящика, запустив в него два пальца. Вытащив три письма, юный рыболов пустился наутек и исчез в зимнем жарком хамсине, а я вернулся домой, надел праздничную рубашку и, объятый гневом, направился к господину Циглеру.

Господин Циглер встретил меня в коридоре и спросил:

— Что слышно?

— Господин, — процедил я сквозь зубы, — ваш сын ворует мои письма!

— Ребенок собирает марки.

— Простите!

— Послушайте, господин, я живу в Израиле уже сорок три года, слава Богу, я строил здесь заводы, и мало кто знает, что их строил я, а не правительство. Я вам говорю — сегодня можно НЕ получать писем.

— Но если это важное письмо?

— Важное? Ну что там может быть важного? Штраф? Или трепотня ваших родственников из Америки? Я вам говорю — у нас нет важных писем.

— Извините, но…

— Мой брат работал в правительственном учреждении и однажды получил заказное письмо, что его хотят послать в Нигерию как специалиста по акулам. Мой брат побежал и потратил уйму денег на всякие книжки про Нигерию и акул. Короче, назавтра выяснилось, что произошла ошибка. Сегодня он работает в какой-то столярной мастерской в Яффо. Вот вам и «важное письмо»…

— Но я все же хочу прочесть свои письма!

— Ладно, я попробую повлиять на сына, чтобы он после снятия марок вернул вам самые важные письма.

— Спасибо, может, мне дать вашему сыну ключи от моего почтового ящика?

— Ни в коем случае. Ребенок должен знать, что собирание марок — нелегкое занятие.

Так мы подписали соглашение на поставку марок. Циглер-младший заявил, что мне будут переданы лишь письма с цветными марками.

Однажды я пошел спать раньше обычного — назавтра мне нужно было встать в пол-десятого. Крепкий сон смежил мои веки, но через некоторое время я проснулся.

— Дайте спать! — рычал в темноте голос, преисполненный ненависти. — Уже пол-одиннадцатого! Выключите радио!

Я привстал на кровати — и действительно, с конца нашего дома доносилось что-то вроде музыки. Правда, точнее сказать я ничего не мог из-за криков.

— Мы хотим спать! — орал весь микрорайон. — Тихо! Выключите радио!

Начали просыпаться и жители соседних домов. В домах зажигали свет, город пробуждался. Торговец, живущий сверху, включил новости на всю громкость, и это нарушало права личности на тишину в Тель-Авиве. Разносчик льда йеменского происхождения — старик Салах, живущий наискосок от нас, несколько раз упомянул Бен-Гуриона, что обычно свидетельствует о том, что он взволнован. Я подскочил к окну, ибо должен присутствовать при ссорах. Ведь это свойственно человеку.

— Тихо! — закричал я во все горло. — ТИХО! Где домком? ДОМКОМ!..

Сантехник Штокс, он же председатель домкома, вышел на свой балкон и начал топтаться на нем в смятении.

— Ну, чего же вы ждете, — говорили ему, — вы председатель домкома или нет? Сейчас строго наказывают за включенное на всю громкость радио.

— Бен-Гурион! — кричал Салах. — Прекратить эти глупости, Бен-Гурион!

…Да, Штокс героизмом никак не отличался. Вообще-то его выбрали только из-за хорошего почерка и способности к слепому послушанию.

— Выключить немедленно… я очень прошу… ну в самом деле… — закричал председатель, но никакой реакции не последовало. Ужасная музыка продолжала портить всем настроение.

Штокс понял, что честь его семьи и будущее его детей поставлены на карту, и поэтому продолжал более энергично:

— Если не прекратится это безобразие, я обращусь в муниципалитет!..

Напряжение росло. Вдруг звуки музыки усилились, дверь распахнулась и на пороге квартиры первого этажа появилась статная фигура доктора Биренбойма, государственный отдел туризма.

— Кто тот невежда, — изрек доктор Биренбойм проникновенно, — для которого Седьмая симфония Бетховена — это безобразие?

Молчание. Тяжкое молчание.

Имя Бетховена заполнило пространство, проникнув в нас до мозга костей.

Штокс дрожал всем телом. Я отступил на несколько шагов, дабы продемонстрировать, что я с ним не заодно. Прекрасная музыка царила в наступившем молчании.

— Значит, для господина Штокса Седьмая симфония — это безобразие? — Доктор Биренбойм решил завершить свою победу. — Поздравляю, господин Штокс!

С этими словами он вернулся к своему приемнику походкой, выражающей полное презрение к окружающим. Его поведение свидетельствовало о полном и несомненном интеллектуальном превосходстве. Штокс остался на арене, он был разбит наголову.

— Я был так рассержен, — шепотом оправдывался он, — что даже не обратил внимания, что это Бетховен.