То, что рекомендованное или предписанное молчание воспринималось по-разному, можно было прочитать по лицам в зале; большинство учеников пытались встретиться глазами через какое-то время со взглядом своего соседа, некоторые переминались с ноги на ногу, стоя на одном месте, один мальчик разглядывал свое лицо в карманном зеркальце, я обнаружил еще одного, которому, очевидно, удалось заснуть в стоячем положении, а другой вперил взгляд в свои наручные часы. Чем дольше длилось молчание, тем отчетливее становилось, что для кого-то не простая проблема выстоять это время или переждать его без последствий для себя. Я смотрел на твою фотографию, Стелла, и представлял себе, как бы ты реагировала на предписанное молчание, если бы могла оказаться здесь.

На подушке не осталось двойного следа от наших голов, в какой-то момент наши лица обратились друг к другу, приблизились так, что остался один общий след. Стелла спала, когда я встал, по крайней мере, мне так казалось, я осторожно снял ее руку, безмятежно покоившуюся на моей груди, и переложил ее на одеяло; она вздохнула, приподняла голову и взглянула на меня, улыбнувшись, вопросительно, я сказал: «Мне пора». Она спросила: «А сколько времени?» Я не знал и только лишь сказал: «Светает, дома, вероятно, ждут меня». В дверях я остановился, подумав, что надо бы что-то сказать на прощанье или хотя бы о том, что предстоит нам испытать в школе, в наши будни, ее и мои, но так ничего и не сказал, избегая ставить точки над «i» и говорить что-то конкретное, я не хотел, чтобы прекратилось то, что так неожиданно началось и жаждало естественного продолжения. Когда я открыл дверь, она выскочила из постели, босиком подбежала ко мне, обняла меня и крепко держала в своих объятиях. «Мы встретимся снова, — сказал я, — скоро». Она молчала, и я сказал еще раз: «Мы должны встретиться, Стелла». Я впервые назвал ее по имени, она, похоже, не удивилась, отнеслась к этому как к чему-то само собой разумеющемуся, и, как бы соглашаясь с этим, сказала: «Не знаю, Кристиан, ты тоже должен обдумать, что для нас будет лучше». — «Но мы ведь можем встретиться». — «Это произойдет, — сказала она, — неизбежно, но только теперь все будет иначе, не так, как прежде». Мне хотелось сказать: Я люблю тебя, Стелла! Но я этого не сказал, потому что подумал в этот момент об одном фильме с Ричардом Бартоном, который при расставании с Лиз Тейлор произнес эти самые, до тошноты знакомые слова, я погладил ее по щеке и по выражению ее лица понял, что она не готова или не в состоянии принять мое предложение. Я застегнул рубашку, накинул на плечи ветровку, которую Стелла повесила на спинку стула, и сказал — и только в коридоре до меня дошло, насколько беспомощными и жалкими были мои прощальные слова: «Но постучаться в твою дверь это-то хотя бы будет можно».

Я не шел — я прыгал по лестнице, чувство, которого я никогда до этого не испытывал, переполняло меня, мужчина за регистрационной стойкой с удивлением поглядел на меня, я радостно пожелал ему «Доброго утра», но он не ответил мне, а продолжал напряженно смотреть мне вслед, пока я шел к берегу. С громким стуком дизельного мотора из бухты вышел рыболовный катер, окруженный чайками; море было спокойно. Я направился к месту, где лежали собранные в море плавучие знаки, ждавшие своего часа, когда их почистят и отлакируют; здесь я сел и обернулся на отель и тут же увидел Стеллу у окна своего номера. Она помахала рукой, ее жест свидетельствовал об усталости, но она вдруг раскинула руки, словно хотела поймать меня, а потом вдруг исчезла, возможно, ей постучали в дверь.

Гернот Бальцер, мой одноклассник, мастак в вольных упражнениях по спортивной гимнастике, толкнул меня в бок и обратил мое внимание на господина Куглера, тот перестал всхлипывать и обтирал красно-синим платком затылок и шею. Самый рассеянный, какие только бывают, воспитатель по искусству рассматривал свой платок так внимательно, словно пытался там найти что-то для себя. Гернот шепнул мне: «Я наблюдал за ними, за ним и фрау Петерсен». И он зашептал мне, что увидел там на берегу, у трех сосен… Они оба лежали в купальниках, и оба читали; Гернот предположил, что он что-то читал ей вслух, и я был уверен, что это была глава из книги об австрийском художнике Кокошка, над которой он работал; нас он тоже познакомил с некоторыми ее тезисами. Видеть означает для художника: овладеть этим. Насколько рассеянным он часто бывал в классе, настолько же аккуратно и внимательно он воспитывал своих четверых детей. Однажды я видел Куглера, он был вдовцом, с его детьми за обедом в отеле У моря, не успели они занять свои места, как он тут же заказал для них рыбные фрикадельки и яблочный сок и одновременно бумагу и цветные карандаши, которые всегда были в запасе в отеле для нетерпеливых детей прибывших туристов, и прежде чем дети принялись есть, он дал им задание нарисовать вазу, но не сбоку, а сверху, глядя в ее отверстие. Представление, что и он мог когда-то делить со Стеллой одну вмятину на подушке, никак не укладывалось у меня в голове.

Кто знает, что он обо мне думал, на что рассчитывал, когда однажды воскресным утром появился у нас; я чистил баржу и находился в этот момент в сарае, проверял трос и вдруг услышал его голос. Он говорил с моим отцом, а тот не очень приветливо отвечал на его вопросы и вообще разговаривал с ним, по-видимому, только потому, что господин Куглер представился как мой учитель. Господину Куглеру бросилось в глаза, что камни, которые мы сложили между сараем и пляжем, были похожи на странные существа — то, что он видел в них, говорило о его буйной фантазии: он якобы нашел среди них головастика, одного пингвина, одного монстра и даже Будду. Мой отец спокойно выслушал его, посмеиваясь порой и имея на этот счет свое мнение.

Господин Куглер не удивился, когда я вышел из сарая; как он сказал, он только хотел немного оглядеться тут у нас, однако его манера и то, как он меня разглядывал, это холодная взвешенная проверка, заставили меня усомниться.

Чем дольше я смотрел на твое фото, Стелла, тем таинственнее казалось, что оно оживает, я даже стал думать, ты подмигиваешь мне в безмолвном согласии со мной, так, как я этого ожидал на первом уроке английского после летних каникул. Да, Стелла, я ожидал, что мы неким тайным, незаметным для всех образом будем общаться в классе; когда ты вошла и мы все встали, никто, конечно, не был так напряжен, как я. «Good Morning, Mrs. Petersen».[6]Я нервничал. На Стелле была белая блузка и юбка из шотландки и, как часто бывало и раньше, на шее тоненькая золотая цепочка с золотым морским коньком. Я искал ее взгляда, но она не смотрела на меня, наказывала меня своим равнодушием. Меня не удивило, что она сразу в начале урока призвала нас рассказать, как мы провели каникулы и что нам особенно запомнилось — то же самое она проделала и в прошлом году. «Try to express yourselves in English».[7]Так как никто не высказал желания начать первым, она вызвала Георга Бизанца, своего любимого ученика, и тот был тут же готов выдать ей информацию о проведенных летних каникулах, о том, как причалила к деревянному мосту в Пастушьей бухте армада парусников, и упомянул, конечно, свой «accident».[8]Стелла предложила поговорить о «misfortune».[9]Пока Георг рассказывал, я подбирал слова, чтобы суметь описать свое важнейшее событие на каникулах, но меня не вызвали, Стелла так и не сказала: «But now we want to listen to Christian».[10]Она остановилась на рассказе Георга, а потом захотела узнать, что мы нашли про жизнь Джорджа Оруэлла, над романом которого Скотный двор мы будем работать на ближайших уроках. Я принял решение не поднимать руки, я просто смотрел на ее ноги, снова чувствовал ее изящное тело, как оно лежало рядом со мной, я обнимал его и теперь не мог забыть, что произошло между нами, и наше ставшее общим воспоминание жаждало подтверждения того хотя бы жестом, взглядом; находясь так близко от нее, я испытывал потребность не оставаться наедине с этим воспоминанием. Она нисколько не удивилась, когда я все-таки поднял руку, она спросила: «Да, Кристиан?», и я принялся рассказывать, что мне удалось выискать про автора: про то, как он оказался в полиции в Бирме, про его уход из протеста против некоторых методов правительства, полные горестей годы в Лондоне и Париже. Она слушала мою только что почерпнутую информацию со странным блеском в глазах, блеском узнавания и неожиданных воспоминаний, это было не просто похвалой, но и одобрением, которое я почувствовал, и когда она подошла к моей парте, остановилась возле нее, я ожидал, что она положит мне руку на плечо — ее рука на моем плече, — но она не сделала этого, она не решилась прикоснуться ко мне. А я представил себе, что она это все-таки сделала, и еще я представил, как я встал и поцеловал ее на удивление всему классу, а возможно, не только на удивление классу, я вполне допускал мысль, что некоторые из этих юнцов, о которых я знал, что они охвачены страстью, отреагировали бы на мою выходку одобрительными смешками или даже аплодисментами; что касается моих одноклассников, то тут всегда нужно быть готовым к самым неожиданным реакциям.