— Девятнадцатый век удостоили звания «золотого века русской литературы». С драгоценнейшим металлом сравнили… Я бы назвала его золотым веком всей русской культуры, — размышляла мама. — Любопытно: а нравственные качества двадцатого, слава Богу, уходящего, века с каким металлом сравнят? Уж во всяком случае, не с драгоценным!

Стены наши были увешаны репродукциями бессмертных полотен, представленных в Эрмитаже, в Лувре, в Русском музее…

— Это оригинал? — тыкая пальцем в шедевр, интересовался почти каждый новый папин гость, явно прицениваясь.

Создатели картин были им неизвестны, но было известно, что деньги в оригиналы вкладывать стоит.

— Оригинал в доме только один, — неожиданно сообщил как-то папа. И указал на меня. — Умудрился втюриться в пятом классе и трепетать до пятого курса. Круглый пятерочник! К сожалению, лишь в этом смысле… Сперва прилипли друг к другу за одной партой, а потом — на одном факультете.

Гости загоготали.

Прежний папа «втюриться» и «прилипли» произнести бы не смел. Тогда он был подвластен маминому художественному вкусу: советовался, на какой журнал подписаться, какую надеть рубашку, какие покупать куртки и свитера, предпочитая их пиджакам. Немудреная одежда ему подходила и потому, что по выходным дням папа привык что-нибудь, как он говорил, «столярить». В квартире нашей что-нибудь совершенствовать… «Когда стараешься для себя самого, получается куда лучше! — уверял он нас с мамой. — Куда лучше!» И я сделал вывод, что на официальной службе у него все получалось куда хуже.

Согласно моим наблюдениям, в прошлую пору папа в основном женою гордился, а мама его в основном любила. Так как бизнес требовал двадцати четырех часов в сутки, на гордость женой у папы уже не хватало времени, а у нее сил и времени на любовь, как и раньше, хватало.

Мама окрестила мужа «мастером на все руки». В детстве такое определение казалось мне странным… Как это «на все руки», если у каждого только две руки? Нельзя же сказать «бегун на все ноги», потому что и ног всего одна пара.

Экипировали папу теперь штатные консультанты, а на смену курткам и свитерам явились молодцеватые костюмы, которые запоздали и с папиным возрастом язвительно контрастировали. Он перестал внимать вкусу жены… И вообще внимать чему-либо, кроме выгоды своего бизнеса. «Дела», как он его называл.

На собственной фирме мой обновленный папа тоже проявил себя мастером. Но уже «на деловые изыски», как отметил кто-то из его компаньонов. Все в нем обновилось… Но обновка не обязательно лучше одежды, ушедшей в отставку. А точнее, в отставку уволенной…

Иногда мне казалось, что папа исполняет роль бизнесмена, что крутизна его наигранная, а в действительности ничто крутое не закрутило его.

Он научился, разговаривая, веско укладывать на стол свои, позабывшие о домашнем «мастерстве», руки и без всякого повода сжимать кулаки, словно готовясь к драке, которую никто не собирался с ним затевать. Ни с того ни с сего походка у фраз его делалась заторможенной, заледенело бесстрастной и еле слышной, что придавало обыкновенным фразам значительность, важность. Припоминалась давняя шутка смелого юмориста по адресу властного советского деятеля: «Так тихо говорит, что надо прислушиваться!» Это было, мне представлялось, папой отрепетировано, а все-таки подминало под себя, будто угроза или приказ.

Большие актеры вживаются в роль незаметно, точно это вовсе и не роль, а их естество. Папа же актерствовать не умел — в чужой для него образ предпринимателя вживался натужно и оттого с чрезмерной старательностью и очевидностью.

— А что, если сравнивать «новых русских» с теми русскими, которые по времени ближе к нам «старых», коих ты поминала? Они тебе также милее? — спросил я у мамы.

— Гораздо!

— И кого бы ты назвала… в первую очередь?

— О, несметное множество! Галину Сергеевну Уланову, безусловно… И композиторов Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, Родиона Константиновича Щедрина… Да не счесть! — Как в предыдущий раз, поразмыслив, она принялась доказывать, что и тут без евреев не обойтись: — А супруга Щедрина — Майя Михайловна Плисецкая? А Давид Федорович Ойстрах — представитель одесской школы Петра Соломоновича Столярского… Почитаю и тех нынешних служителей муз, коих обозвать «новыми русскими» не позволяет, а позволяет назвать просто русскими кудесниками, виртуозами…

Маму, в отличие от многих, чужие успехи не раздражали, а восхищали. Она вообще многим от многих выгодно отличалась. Но выгодность эта не была похожа на выгоды, которых жаждала папина фирма.

Окунувшись в очередное раздумье, мама-искусствовед произнесла:

— Даже если все на свете зависит от экономики, пусть она сочтет за честь брататься с искусством. Но боюсь, не сочтет…

Долгие годы папа призывал меня ориентироваться на Нину — ту самую, в которую я «втюрился». Сначала на ее школьные дневники, а позже — на ее студенческие зачетки: ни там, ни там ничего, кроме парада высших оценок, не наблюдалось. Но я-то вел наблюдение не за ее отметками, а за тем, как она реагирует на открытые ухаживания сокурсников и полускрытые подкатывания некоторых профессоров и доцентов.

В минувшие дни папа настаивал на том, чтобы я воспринимал Нину, как идеальный образец для повседневного подражания. Но для меня она была сперва образцом девчачьей, а после неотразимой женской привлекательности, подражать которой мне было сложно. Сам папа и тогда ничьей внесемейной привлекательности не замечал, ибо, как неукоснительно им подчеркивалось, «серьезному человеку не до глупостей». И уж тем паче было не до легкомысленных глупостей человеку, который принялся вкалывать на «самого себя». Сие вдалбливалось мне в назидание, так как папа желал видеть в сыне «продолжателя своего дела». Не беспечного наследника, а именно продолжателя…

— Как предпринимателю тебе предстоит днем и ночью что-то предпринимать, дабы не обогнали, не обманули, не обошли, — предупреждал он. — Предпринимать, а не забивать голову романтической чепухой.

Он имел в виду ту чепуху, которой я, на самом-то деле, до отказа «забивал» не столько голову, сколько сердце.

— Я отношусь к Нине по-отечески — и потому ею тоже, как и мамой, горжусь, — в прошедшие дни заверял папа. Он, стало быть, гордился мамой и Ниной — и лишь мне его гордости не досталось.

И в дни наступившие он продолжал «в отрыве от меня» превозносить Нину, перевоспитывая таким способом своего грядущего «продолжателя». Надеялся пробудить, растормошить тщеславие, которое у меня отсутствовало…

Не выдержав, мама кинулась мужу наперерез:

— Ты относишься к Нине по-отечески, а я, поверь, отношусь к ней по-матерински. Но все же мудрые советы в самом начале коммерческой деятельности ты искал и находил не у меня и не у нее, а у нашего сына. Хоть он был студентом третьего курса. Я могла тебе посоветовать, как отличить Карла Павловича Брюллова от Алексея Гавриловича Венецианова, а как отличить достойного человека от опасного тебе объясняли проницательность и моральная порядочность Левы!.. — Мамин указательный палец, превратившийся в перст, устремился в мою сторону. — Сейчас у тебя помощники, консультанты… Ты пользуешься их хитроумием, но бескорыстия Левы от них не жди! Между прочим, и к экзаменам готовит Нину наш сын, а не она нашего сына, — продолжала наступать мама. — У нее есть, не спорю, собственное победительное достоинство: неотразимая обольстительность!