А за вечерней трапезой Михайла Иванович меня еще и «порадовал»:

– Слабоват я становлюсь. Познания остались, но годы свое берут. Вот в молодости я сабелькой и впрямь чудеса творил. А ныне что ж – ушла быстрота.

Я вспомнил стремительно взлетавшую перед моими глазами саблю, то и дело молниеносно обрушивающуюся на меня справа, слева, сверху, снизу и тут же, без малейшего перерыва, опять справа, слева, и сочувственно закивал головой. В душе же оставалось только порадоваться ушедшей быстроте. Еще бы. При увеличивающейся вдвое скорости удара сила его возрастает в десять раз. Это закон физики. А у меня и без того шея хоть и вертится, но с превеликим трудом – не иначе князь всю резьбу на ней сорвал. Да и плечо, особенно левое, что-то не того. Даже не болит – вообще онемело.

– Одесную длань я тебе не трогал, – кивнул он на мою правую руку, которой я с трудом держал ложку, осторожно поднося ее ко рту и старательно избегая при этом резких движений, чтобы не вызвать ноющей боли в кисти, остро-режущей в локте и тяжеловесно-массивной в предплечье. – Чай, тебе ею завтра махать, потому и поберег.

Спасибо, благодетель. Отец родной так не уважил бы. А слова-то какие нежные подобрал. И все понятно: «Сегодня не убил, а лишь измолотил до полусмерти, потому что завтра опять начну терзать».

Вот радости-то! А главное, хоть бы капельку сочувствия. Я тут напротив, в синяках и шишках, полученных, между прочим, исключительно от него, а он сидит разглагольствует как ни в чем не бывало и все гадает, кого из своих племяшей выставит на поле Андрей Тимофеевич.

– А вот ежели не Иван выйдет, а молодший его брат, то тут нам лучше бы завтра бердыши взять, – задумчиво гудел князь. – На сабельках-то он попроворнее будет. Это я про того, кого ты в Серпухове повстречал, Григория Меньшого, – напомнил Воротынский. – Чертом его прозвали. Справный воевода, и на сабельках разве что братцу, Григорию Большому, уступал. Но тот под Судьбищами богу душу отдал, давно уж, так что Меньшой ныне чуть ли не первый рубака. Помнится, однова как-то в Новосиле, где он воеводствовал, сшибка у них с татаровьем была, так он супротив семи али осьми басурман отбивался, да как лихо – троих с седла ссадил, покамест на помощь подоспели. Хотя его вроде бы в Москве ныне нет, но вдруг объявится. Наверное, надо нам завтра бердыши взять. У Меньшого вся сила в сабельке, так что, ежели Долгорукий его поставит, ты и схитришь.

Я тут же представил, как завтра Михайла Иванович возьмет в руки здоровенную русскую секиру, которую и назвали-то бердышом из чистой деликатности, чтоб не пугать врага раньше времени, как он замахнется им на меня и как я, отбив три или четыре удара – на это меня еще может хватить, пропущу пятый или шестой, и содрогнулся. Нет, все-таки бурная фантазия имеет свои минусы.

– Иван выйдет, – отчаянно запихав в голос всю уверенность, твердо заявил я.

– Пошто так помыслил? – удивился Воротынский.

Ну не стану же я объяснять, что если мы начнем тренировку на бердышах, то выходить против Григория, который Черт, будет уже некому. Не доживу я до поля.

– Ты ж еще про двухродных сыновцев[4]не ведаешь, – с укоризной добавил князь. – А их у Андрея Тимофеича поболе дюжины, и все как один орлы. Завальских в счет брать не станем – они в Новгороде, у архиепископа служат, – принялся он бормотать себе под нос, загибая пальцы. – Ванька Шибан не ведаю где, а вот Андрей туточки. Да еще внучата Михайлы Птицы тож все тута. У них же из потомства князя Иоанна Михайловича на бердышах Самсон славно рубится, а у второго сынка, у Василия, таковских и вовсе нет – все как один сызмальства к сабелькам тянулись. Разве что Осип, да и тот не больно-то с бердышами управляется, хотя тут как знать, как знать… Но вроде бы не видал я его с бердышом под Молодями. Ты сам-то вспомни, Константин Юрьич, чай, он поблизости от тебя бился.

Я невольно вздрогнул, припомнил отчаюгу Осипа, с яростью крушившего татар.

«Только не его! – взмолился я судьбе. – Мы с ним бок о бок. Я ему руку бинтовал, а он свою саблю подставил, когда… Нет! Кто угодно, лишь бы не Осип! Да и не он это, скорее всего, – вспомнилось с облегчением. – Тот же вроде Бабильский-Птицын, хотя…»

Не удержавшись, я уточнил у Воротынского. Ответ не порадовал.

– Ну да, деда его Птицей прозвали, а отца вдобавок еще и по вотчине. Потому он хоть из Долгоруких, но еще и Бабильский-Птицын.

– А сыновцев-то этих много? – с тоской поинтересовался я.

– Изрядно, – кивнул Воротынский. – То ли шестеро, то ли семеро.

«Ну слава богу», – вздохнул я. Выходить на смертный бой с тем, кто буквально совсем недавно дрался вместе со мной под Молодями, мне категорически не хотелось.

Помнится, я тогда тоже разок здорово его выручил – когда он отмахивался сразу от троих, мне удалось пристрелить особо настырного. Кто именно ему помог, он не заметил – я стрелял издали, но мне-то каково – скрестить оружие со спасенным мною же.

Да и симпатичен был мне этот Осип. Куда девалась сразу после боя эта его лютая ярость, неведомо, но выглядел он вечером – само добродушие.

Шутки, правда, у него были все равно с перехлестом, злее чем нужно, но не из-за желчности, а скорее, человек попросту не мог вовремя остановиться, вот и заносило через край. Но если Осип видел недовольство на лице того, над кем он пошутил, то мог и извиниться. Не в открытую, конечно, слишком он самолюбив, но пояснить: мол, не со зла сказал, обидеть не желал.

И мне с ним тягаться на сабельках?! Чур меня!

– Вот и гадай, кого поставят, – сокрушенно вздохнул Воротынский, прервав мои размышления. – Так пошто ты в первую голову про Ивана помыслил? – переспросил он.

– Честь рода защищать – почет великий, а Иван – старший после Тимофея, – пояснил я. – Не станет Андрей Тимофеевич этот почет младшему передавать, минуя старшего. Обида получится. Тем более к двухродным племянникам обращаться – родные обидятся.

– И то верно, – согласился Воротынский, похвалив. – А ты молодцом, Константин Юрьич. Мнилось, опосля нынешнего дня ты и от трапезы откажешься, а ты ничего, бодро сидишь, и голова мыслить может. То славно.

Я мрачно поблагодарил. Говорить, что прийти поужинать я согласился в самый последний момент, было ни к чему. Да и голова у меня не больно-то… Только когда представил бердыш, занесенный надо мной, тут она и заработала, хотя все равно с натугой.

Вообще-то если восстанавливать хронологию тех событий по дням, то между разговором с Долгоруким и моим выходом на судное поле промежуток был незначительный.

Седьмого августа мы прибыли в Москву. Это я точно запомнил, потому что был четверг – на торжественной встрече кто-то из епископов или даже сам митрополит Антоний высокопарно заявил, что князь неспроста въехал именно сегодня. Мол, четверг именуют чистым, вот и Воротынский, очистив Русь от басурман, пришел в Москву в чистый день.