Многочисленные измены сэра Оливера казались мне проявлением крайней вероломности и неуемной животной натуры.

Ей было около двадцати семи лет. Если бы она жила в Риме или в Венеции во времена Ренессанса, сейчас ее портреты можно было бы увидеть во многих церквях. Я никогда не встречал другой женщины, которая была бы столь поразительна похожа на Богоматерь. У нее были темно-золотистые волосы, разделенные посередине пробором, лик имел ясные, выверенные черты. Глубокие, точно море, глаза пленяли меня своим лазурным оттенком, а длинные и тонкие руки отличались такой белизной, что едва не просвечивались; ее шейка – ах, мне казалось, она вообще делала эту женщину неземной. Шаги были так легки, что их невозможно было услышать – казалось, она не ходит, как все, а плывет по воздуху. То, что я влюбился в нее без памяти, совершенно неудивительно.

Я написал дюжину сонетов на немецком и впоследствии – на английском. Вероятно, они были очень слабы, но если бы вы прочли их сейчас, то, думаю, смогли бы представить себе необыкновенную красоту леди Синтии, равно как и состояние моей души. И такую красавицу постоянно предавал сэр Оливер, не заботясь вовсе о скрытности? С неприязнью к этому мужчине я ничего не мог поделать. Он замечал мое предубеждение против себя, раз или два пытался подступиться и поговорить со мной, но предлогов к общению у нас с ним было не так уж и много.

Никогда я не видел, чтобы леди Синтия смеялась или плакала. Она была необычайно тихой и напоминала тень, беззвучно скользящую по коридорам замка и парку. Верхом она не ездила, в гольф не играла, спортом не интересовалась, не занимали ее и домашние дела – все хозяйство было предоставлено прислуге. Но, как я уже заметил, была она набожна до ужаса – регулярно ходила в церковь и посещала бедняков из трех деревень. Всякий раз, прежде чем сесть за стол, она произносила молитву. Каждое утро и каждый вечер она ходила в часовню замка, вставала на колени и молилась. Никогда не видел, чтоб она читала газету, и лишь несколько раз замечал у нее руках одну весьма определенную книгу. Правда, она много времени уделяла вышиванию – у нее выходили великолепные кружева и кайма. Иногда она садилась за рояль или играла на органе в часовне. Держа иглу в руках, она часто тихо напевала, и почти всегда это был какой-нибудь простенький народный мотив, вроде колыбельной. Лишь спустя много лет я понял, как это чудно – женщина, у которой никогда не было детей, обожала напевать колыбельные песни! Тогда эти проявления натуры не от мира сего меня даже очаровывали.

Наша взаимосвязь определилась с первого же дня; она была госпожой, я – ее верным пажом, влюбленным до боли, но держащим строгую, безупречную дистанцию. Время от времени я напрашивался почитать ей вслух что-нибудь из Вальтера Скотта. Леди Синтия сносила мое присутствие рядом с собой, когда играла на рояле или вышивала, и частенько пела для меня. В обед я обычно садился рядом с ней; так как сэр Оливер нередко покидал имение, мы оставались наедине не раз, и ее меланхоличность постепенно затронула и меня. Казалось, она о чем-то непрестанно грустила – и я почитал за долг разделять это чувство с ней.

Вечерами она вставала в окне своей комнаты в башне замка, и я любовался ею, сидя в парке. Несколько раз я навещал ее покои, но юношеская застенчивость не позволяла мне с нею заговорить. На цыпочках я спускался по лестнице обратно в сад, прятался за деревом и страстным взглядом созерцал ее окно из своего укрытия. Она подолгу стояла там – безо всякого движения; и даже если сплетала пальцы, даже если на лицо ее падала некая тень, задумчивые лазурные глаза так и оставались недвижимы. Казалось, леди Синтия ничего не видит перед собой, и взгляд ее рассеянно скользит над деревьями и кустами абсолютно без цели.

Однажды вечером я ужинал с ней. Мы долго беседовали, а потом пошли в комнату, где стоял рояль. Она поиграла для меня, но не музыка вызывала во мне трепет. Я смотрел на ее белые ладони, на ее пальцы, казавшиеся мне совершенными. Закончив играть, леди Синтия повернулась ко мне, и тогда, схватив ее ладонь, я стал целовать кончики ее пальцев. В этот момент вошел сэр Оливер. Леди Синтия, как обычно, вежливо пожелала ему доброй ночи и вышла.

Сэр Оливер, конечно, заметил мой поступок, увидел мои взволнованные глаза: взгляд мой, верно, буквально кричал о том, что у меня на душе. Он пару раз прошелся по зале широким шагом – очевидно, с трудом сдерживаясь, чтобы не бросить мне упрека, – после чего, подступив ко мне, хлопнул по плечу и сказал:

– Ради всего святого, мой мальчик, будь осторожен! Я еще раз говорю: нет; прошу, умоляю: осторожнее с ней. Ты…

В этот момент его супруга возвратилась забрать перстни, оставленные на крышке рояля. Сэр Оливер резко унял свою речь, крепко пожал мне руку, поклонился леди Синтии и вышел. Она приблизилась ко мне, один за другим нанизала перстни на пальцы и затем вдруг протянула мне руку для поцелуя. Она не сказала ни слова, но я точно почувствовал, что прозвучал безмолвный приказ.

Подавшись вперед, я покрыл ее ладони горячими лобзаниями. Леди Синтия долго не отводила рук, но затем высвободилась и покинула меня.

Я осознавал, что ужасно нехорошо поступаю по отношению к сэру Оливеру, и был готов ему все рассказать. Мне показалось, что лучше всего сделать это в форме письма. Я пошел в свою комнату и, сев за стол, написал одно, два, три послания, одно глупее другого. В конце концов, я решился на прямой разговор с ним. Дабы не растерять задор, я поднялся наверх, минуя разом по две ступеньки, но перед распахнутой настежь дверью курительной вдруг остановился как вкопанный. Из комнаты раздавались голоса: первый принадлежал сэру Оливеру, весело и громко смеявшемуся, а второй – девушке.

– Но, сэр Оливер… – возражала против чего-то она.

– Ну-ну, не будь глупенькой, – смеялся он, – и не волнуйся так.

Я резко развернулся и сбежал по лестнице. Девичий голос принадлежал Миллисент, одной из наших горничных. Она была с ним.

Через два дня сэр Оливер отбыл по делам в Лондон, и мы с леди Синтией остались в замке Бингхэм одни.

На это время я оказался в стране чудес; в Эдеме, который создало Божество для меня одного. Трудно описать зачарованное состояние, в котором я пребывал. Я сам попробовал справиться с этой задачей в письме к матери; когда