– О, боже мой, какие все нервные! Почему всем всегда мерещится сексуальный подтекст! Я имею в виду, что она держит за руку ментально. Она же говорит о своих студентах: «детки, малыши». Говорит?

– Говорит, – вынужден был признать я. – Но это же не значит, что она считает их детьми…

– Это очень много значит. Мы все как бы под стражей, как говорил Платон. Язык контролирует нас, но мы не всегда контролируем нашу речь. То есть содержание-то мы худо-бедно взяли под контроль, а вот слова, которыми мы выражаем это содержание, – уже не очень. – Виктория многозначительно подняла брови, мол, согласен я или нет, но это факт бесспорный.

– Ладно, и о чем тебе говорит речь Каролины?

– О том, что жизнь Линку ничему не учит. Сколько человек на кафедре ее терпеть не может? Ты уже знаешь? Половина? Или больше? Как минимум должна быть половина.

Я пожал плечами. Виктория явно преувеличивала. Ничего такого я не заметил: студенты как студенты, кафедра как кафедра.

– С чего ты взяла, что Каролину не любят на кафедре? – поинтересовался я.

– Не может быть, чтобы любили.

– Почему? Потому что ты сама ее не любишь? Или потому что она не глупее тебя самой?

Виктория ухмыльнулась.

– Ну-ну, – промурлыкала она, радуясь неизвестно чему. – Присмотрись. Я и вправду давно ее не видела. В университете Каролина была одной из лучших. К тому же генеральская дочка, ты в курсе?

Я был в курсе. В заведующие Каролина попала не просто так. Однако ее высокопоставленный отец уже несколько лет как вышел на пенсию, и карьерный рост нашей заведующей давно находился в ее собственных руках. Факты тоже были на стороне Каролины: несмотря на все отвлекающие факторы в виде шикарных волос, колышущихся грудей и узких юбок, к концу третьей недели ее студенты говорили ощутимо лучше, чем студенты Ольги, и уж тем более намного лучше, чем мои. По поводу всех остальных членов кафедры я пока не мог сказать ничего. Я их еще не видел.

Однако буквально через пару недель моей работы в институте я вспомнил слова моей тетки о Каролине, как вспоминает грешник слова духовника о Страшном суде.

Меня ждало настоящее потрясение. Я уже худо-бедно вошел в колею и, кажется, приспособился к моим необычным студентам. Хотя должен сказать, что глагол совершенного вида употреблен здесь весьма условно. Мои студенты были людьми восточными. А с восточными людьми ничего нельзя знать окончательно. Общение с ними – это процесс, у которого вряд ли можно определить конечную цель. Это не плохо и не хорошо. Просто это так. Правильнее сказать – я приспосабливался, и этот процесс даже начал приносить мне определенное садомазохистское удовольствие.

Мы с моими студентами мычали, жужжали, тарахтели, изображая старый мотор, шипели и рычали, акали, якали, зажимали карандаш в зубах, особенно плохо нам удавалась разница между «О» и «У». Парни хвастались: «Афганистан – это большая кольтора», и я пока ничего не мог с этим поделать. Кстати, не я один: оказывается, даже компания «Кока-Кола» на языке фарси превратилась в «Куколу». «Кукола хурдан» – «Пейте кока-колу!». Так-то.

Зато согласные звуки курсанты выталкивали с такой силой, как будто всякий раз собирались попасть в меня из плевательной трубки. Сначала я думал, что они издеваются, но потом выяснилось, что в их родных языках – что в языке дари, наследнике персидского, что в языке пушту или урду – слова используются не только для передачи информации, но и для устрашения. Современные жители Афганистана ни за что не признаются в этом. Тем не менее совсем недавно это было так: говорить устрашающе считалось престижным и красивым, это означало, что мужчина силен и может защитить себя и своих женщин. Как известно, язык помнит о народе порой гораздо больше, чем хочет помнить сам народ.

Но никакие трудности с согласными и гласными не могли сравниться с произнесением великого и могучего, ужасного и непостижимого звука Ы. Ни один язык в мире не придумал такой удивительный звук. Возможно, в этом звуке и кроется вся непостижимая русская душа: левитановские пространства, раздолье, тоска и простор, загадочная русская хандра и хлебосольные застолья. Ы-ы-ы-ы.

Вот уж где нам пришлось попотеть. Но об этом чуть позже, потому что с Ы вообще вышла отдельная история. А сейчас я просто хотел сказать, что начинал привыкать к новой работе.

Еще две недели назад эти дикие дети гор были для меня на одно лицо, сейчас же я безошибочно выхватывал «своих» из черноголовой смуглолицей толпы, слоняющейся на перемене по коридору. Однажды, когда они сидели, склонившись над прописями (это порекомендовала мне, конечно, Каролина – постановка письма и постановка звука идут одновременно, не знаю, как это работает, но правда – чем лучше писали мои студенты, тем внятнее и правильней становилась их речь) – я неожиданно отпустил внутреннюю пружину, которая всякий раз плотно сжималась перед тем, как я входил на территорию института, и разжималась только вечером дома, когда я кормил своего домашнего тирана Филюшу.

Но в тот день, это был примерно двадцатый мой день на группе, я вдруг как будто со стороны посмотрел на эти склоненные черные головы, немного неуклюже, непривычно сжатые в пальцах ручки, сдвинутые от усердия брови, и курсанты вдруг показались мне такими еще в сущности пацанами. Им было от семнадцати до двадцати двух. Мальчишки, у которых война украла детство, и сейчас они как будто смогли вернуться в него.

Они выводили очередную «мама мыла раму» или, что ближе к реальности, «Я студент. Я учусь в институте. Я из Ирана». Прописи нам достались от предыдущей группы: рачительное руководство решило не печатать новый тираж, пока имелся остаток прошлогоднего, поэтому ребята старательно обводили «из Ирана», зачеркивали аккуратненькой тонкой линией, а рядом криво приписывали «из Афганистана». Мы даже устроили соревнование, кто найдет больше таких остатков Ирана и исправит пропись для афганских студентов. Они с радостью взялись метить территорию: самозабвенно меняли Тегеран на Кабул, иранские риалы на афгани, а студента Армана на студента Ахмада. «Я», «я», «я», – галдели они и тянули руки, стараясь получить плюсик за каждую находку. В конце уроков плюсики превращались в оценки. Им это нравилось. Лица их открывались, глаза светлели, теперь я знал, что все они умеют улыбаться, и улыбки эти необыкновенно чисты и радушны.

Но и они учили меня постоянно. Однажды, заглянув в тетрадь Ахмадшаха, я ахнул: все слова он писал ручками разных цветов, как будто плел ковер.

– Ахмадшах, почему ваша тетрадь похожа на попугая? – спросил я весело-изумленно и вывел на экран электронной доски изображение птицы, чтобы было понятнее. «Это попугай, а это – ваша тетрадь».

Ахмадшах внимательно посмотрел на доску, на несколько секунд задумался. Я повторил вопрос. Другие ребята лезли через его плечо, перегибались, заглядывали, ждали.

– Патамучта красиво, таварыщ препадаватэл, – важно ответил мне староста, демонстративно открыл колпачок оранжевой ручки и вывел следующее слово.