– Через двадцать четыре часа за вами придёт подвода, – объявили военные. – Взять самое необходимое. Дома на замки не закрывать. Скотину отвязать. Двери в сараях и ворота оставить открытыми.

Люди бросились собираться. А что собирать? Огороды неубранные, сентябрь стоял. В сараях животные, куры. Мама Генриха рыдает, обнимает коров. А то, что в избах, что с этим-то делать?

Пришли подводы и всю деревню повезли. Лают, воют собаки, бегут вслед за хозяевами. Кошки попрятались под крылечками. Над Волгой стоны, плач. Никто не знает, куда людей везут, зачем, почему, на сколько. Вернутся ли домой?

На вокзале распихали всех в вагоны для скота и повезли. Долго ехали, больше месяца. Спали на соломе и узлах. В одном углу за простынями женщина рожает. В другом три дня уже лежит мёртвый мужчина. Места свободного нет. Малышка Мария за месяц дороги ходить разучилась. Приехали в конце октября. Выгрузили всех вечером из вагона на станции. А ночевать негде. Пришлось прямо на улице одеяла постелить. Утром проснулись, а на людях – снег. И местные жители рядом стоят.

– Гляди-ка, – говорят. – И глазов-то у них тоже два, а говорили три. У шпиёнов по три глаза бывает.

– И рогов нету. На людей похожи.

По-русски говорят, немцы понять их не могут, но догадываются, о чём речь. Не догадываются только, что в их родной деревне уже коровы не мычат и куры не кудахчут, а фашисты хозяйничают, на своём немецком разговаривают. Только их бы наши немцы всё равно не поняли: они-то в Поволжье в давние времена перебрались и язык сохранили старый, который в самой Германии уже не все и понимали.

Подъехали из разных районов и деревень подводы. Велели всем рассаживаться. А если семья большая, в одну подводу не входит? Вот так и получалось: часть семьи увезли в одну деревню, а часть – в другую. И нельзя было друг к другу переехать: уйдёшь за двадцать километров от того места, куда привезли, – двадцать лет каторги. Так Генрих, твой прадед, попал в нашу деревню. Один из семьи. Подселили его в дом к чужим людям. Угол в сенях отвели. И на следующий день велели выходить на работу. Генрих к работе привычный – с семи лет поросят пас, просыпался до солнца. Всю зиму лес валили, а весной поручили ему сторожить колхозных жеребят. Днём пасти жеребят, если погода хорошая, несложно. Можно ходить и искать себе что-нибудь съедобное. Травку, ягодку. Есть всегда хотелось, ели всё, что можно разжевать: дикий чеснок, первоцветы, заячью капусту. А кофе варили из моркови!

Зато ночью… Ночью он тоже должен был оставаться на лугу. Шалаш построил и спал в нём. Из оружия – бич и палка. А волки тогда совсем близко ходили. Даже, случалось, в деревню забредут, собаку украдут. Это волчица так учит своих волчат охотиться.

Генриху пригрозили, чтобы смотрел в оба. Время военное, если что с колхозным имуществом случится, наказание одно – расстрел. Кому в четырнадцать лет хочется помирать? Генрих всё свою родную деревню вспоминал и пряники мятные на Рождество. Если ночь тёплая, снится ему, что война кончилась и они вернулись домой, и что Рождество. Если холодная, ходит вокруг шалаша, жеребят пересчитывает, гадает, скучают ли они, жеребята, по мамам, как он сейчас скучает.

Та ночь была холодная. Слышит Генрих – жеребята заволновались. А один побежал и с испуга голову в шалаш сунул. Генрих выглянул, а там волк. Подпрыгнул волк, вцепился в жеребёнка сзади. Генрих схватил жеребёнка за голову и давай тащить в шалаш, а волк к себе тащит. Жеребёнок кричит, Генрих крепко его за шею держит, пальцы побелели, и плачет. Знает: если упустит, жеребёнка волк задерёт, а его расстреляют, и маму, и дом свой, и братьев с сестрой он больше никогда не увидит. Сколько в темноте продержал жеребёнка, не помнит. Хорошо, кто-то из взрослых мимо ехал, увидел волка, выстрелил из ружья, отпугнул зверя. Генриху кое-как пальцы разжали. Сам не мог.

Мечта его не исполнилась. Не вернулся он в свою деревню. Не стало деревни. Генрих со старшим братом – дядей Адольфом – через много лет поедут искать Ровнополье. Но деревни нет. Место распахано. На пригорке найдут только обломок кирпича. От их ли дома, от их ли печки, кто знает. И пряниками мятными там больше не пахло никогда. Я теперь всегда, когда пряники ем, папку вспоминаю. И когда жеребёнка вижу – тоже. И когда товарный вагон едет. Я его часто вспоминаю.

Бабушка беззвучно плачет. Не знаю, что делать, когда взрослые плачут. Я прадеда Генриха никогда не видела. Я даже не знала, что его Генрихом по-настоящему звали. Думала, что Андрей. Он давно умер. Мне очень жаль, что я его не видела. Я бы ему на каждый Новый год дарила по большому пакету пряников.

– Это хорошо, что мы, люди, всегда скучаем по своим родителям, – вдруг говорит бабушка. – Иначе бы помирать было страшно. А так – почти не страшно. Люди мрут, нам дорогу трут.

Но мне совсем не хочется, чтобы бабушка умирала! Почему учёные не изобретут лекарство, чтобы никто не умирал?!

– Это глупо! – Бабушка уже не плачет. – Умирать надо. Если бы все, кто до нас жил, не умерли, нам бы неоткуда было на Земле взяться, материи-то в природе ограниченное количество. А мама Катя говорила: «Кабы до нас люди не мёрли, и мы бы на тот свет дороги не нашли». Заметь – не во тьму люди уходят, а на свет. Только он другой.

– Но мне это совершенно не нравится! – заявляю я бабушке.

– Тебе и рождаться не хотелось, ревела, – вдруг рассмеялась бабушка. – Человек рождается – все радуются, а он плачет. А умирает – всё должно быть наоборот. Кто родится – кричит; кто умирает – молчит.

И добавляет:

– Не бо-ось. Всему своё время.

Я ухожу в ванную чистить зубы и долго стою у зеркала. Не знаю, что мне написать в сочинении про бабушку, когда она была, как я. Какой она была? Такой же тощей и голубоглазой. Любила своих родителей и братьев. Хотела красиво одеваться. Ещё она смелой была. «Не бо-ось». И терпеливой. Иногда непослушной. Умела многое. Училась хорошо.

Я стою у зеркала и вижу, какой была моя бабушка. Такой же, как я. Хотя тогда ничего не было.

Электрические зубные щётки?

– Нет.

Фен для укладки волос?

– Нет.

Коврик с антискользящим покрытием?..