В аудитории в это время присутствовало несколько студентов четвертого курса, которые в порядке педагогической практики пришли послушать, как отвечают абитуриенты. Мой диалог с Белкиным произвел на них ошеломляющее впечатление, ничего похожего им раньше слышать не доводилось. Они выбежали в коридор следом за мной и представились: секретарь институтского комитета комсомола Анатолий Коркешкин (потом погиб на фронте), редактор институтской стенгазеты «Комсомолия» Семен Красильщик и Василий Кузнецов, просто студент, не занимавший никакой общественной должности. Что он делает теперь и жив ли вообще, не знаю; зато помню, что во время учебы на первом курсе он усиленно за мной ухаживал и несколько раз делал мне предложение. Я решительно отказывала, поскольку в Белостоке остался парень, которого я любила и за которого собиралась замуж. Когда началась война, я потеряла Василия из виду и встретила его случайно десять или двенадцать лет спустя. Он занимал к тому времени высокий пост в Министерстве иностранных дел. Во время той нашей единственной беседы я пошутила, что он должен быть мне от души благодарен: ведь если бы я, еврейка, не отвергла в свое время его предложений, он и мечтать бы не мог не только о карьере, но даже о самой скромной должности в МИДе. На это Василий со всей серьезностью ответил, что не раз думал об этом и признателен судьбе за то, что получилось так, а не иначе. Ну а тогда, после экзамена, все трое заявили, что берут надо мной шефство и будут приходить на остальные мои экзамены. А кроме того, будут знакомить меня с Москвой.

Свое обещание они сдержали. Показывали мне московские достопримечательности, а с экзаменаторами по истории и географии провели такую подготовительно-разъяснительную работу, что те вообще почти не заставляли меня говорить. Географу я показывала на карте материки, моря, страны и столицы, историку писала на доске даты различных событий (в атласах я разбиралась хорошо, хронологию тоже знала прилично). Оба, конечно же, поставили мне пятерки. На сочинение по русской литературе я просто не пошла и спокойно ждала зачисления в институт. Я ведь на четырех экзаменах набрала 20 баллов. Правда, проходной балл составлял 23, но меня это вроде бы не касалось, поскольку от одного экзамена я была освобождена.

Увы, как оказалось, никогда нельзя быть ни в чем уверенным до конца. Неожиданно прибежал в общежитие до крайности взволнованный Красильщик. Рассказал, что возвращается с заседания приемной комиссии, где решили мне в приеме в институт отказать. Заместитель декана по фамилии Зозуля заупрямился, заявил, что ни для кого не следует делать исключений, у меня 20 баллов вместо 23, призыв в армию мне не угрожает, я спокойно могу за год выучить русский язык, а потом сдавать наравне со всеми. Присутствовавшие на заседании пытались Зозулю переубедить, но безуспешно. Я была просто в отчаянии. Столько усилий, столько нервов, столько денег (железнодорожный билет и содержание в Москве стоили немало) — и все напрасно. Меня душили слезы, но Красильщик сказал, что мои «болельщики» решили не сдаваться, что еще не все потеряно и завтра утром мы пойдем с жалобами в Комитет по делам высшей школы (аналог сегодняшнего Министерства высшего образования).

На следующее утро они пришли за мной с тремя готовыми заявлениями — от меня, от редакции «Комсомолии» и от вузовского комитета комсомола. Содержание их было вкратце таково: живя в Польше, я подвергалась дискриминации как еврейка, не могла рассчитывать на учебу в польских университетах, где для евреев установили «гетто в аудиториях», то есть им разрешалось сидеть только в левом ряду, и немногочисленные еврейские студенты в знак протеста слушали лекции стоя. Я надеялась, что в СССР, где все народы пользуются одинаковыми правами, мне удастся поступить в высшее учебное заведение. Но вот не удалось, на этот раз из-за моего нерусского происхождения. Ведь даже в Польше, родись я в русской семье, я бы свой родной язык знала. А сейчас пострадала за то, что мои родители разговаривали со мной дома не по-русски, а на идише. Мы поехали в комитет, отстояли довольно длинную очередь к секретарше, так как людей с жалобами было немало. Наконец секретарша взяла наши бумаги, просмотрела и куда-то с ними вышла, а вернувшись, сказала, чтобы я пришла за ответом через два дня к десяти утра. В назначенное время мы явились туда, все четверо. К подъезду нельзя было протолкнуться, весь двор был забит не попавшими в институты абитуриентами и их родителями, подававшими апелляции. «Мой сын, — говорила громко одна из матерей, — все годы учился по математике на одни пятерки, а тут вдруг на приемных экзаменах получил тройку. Пусть ему разрешат сдавать еще раз». Примерно то же твердили все, и к дверям нас не пропускали, говоря: «Встаньте в очередь». Вдруг двери открылись, оттуда вышел вахтер и спросил громко: «Есть тут Эстер Гольдберг?» (такова была моя девичья фамилия). «Я здесь!» — крикнула я во весь голос. «Проходите». Все послушно расступились, я вошла внутрь, и вахтер повел меня на верхний этаж, в кабинет, как оказалось, самого председателя комитета Кафтанова. Я поздоровалась, а Кафтанов, не говоря ни слова, взял меня за руку, вывел на балкон и обратился к людям, толпившимся во дворе. «Я хочу всем вам сказать, — заявил он, — что наш комитет вмешивается в действия учебного заведения только в тех случаях, когда там действительно допускают несправедливость, как по отношению к этой вот девушке, которую вы видите». Затем он рассказал вкратце мою историю и добавил, что не хотел бы плохо думать о деканате филологического факультета ИФЛИ, но мое дело и впрямь попахивает дореволюционным антисемитизмом, с которым никто мириться не будет (тогда, как и потом не раз в течение последнего довоенного года, я убедилась, что в СССР в самом деле не было в ту пору государственного антисемитизма, он возродился и зацвел буйным цветом уже во время войны). Затем мы вернулись в кабинет, и Кафтанов вручил мне заранее заготовленное письмо в ректорат ИФЛИ, в котором рекомендовалось зачислить меня в институт с условием сдачи письменного экзамена по русскому языку в течение первых двух семестров.

Когда я пришла с этим письмом к ректору ИФЛИ Асееву, с ним чуть не случился инфаркт. Он немедленно продиктовал секретарю приказ о моем зачислении, а у Зозули, как мне рассказывали, были из-за меня большие неприятности. Словом, я стала студенткой филфака, в тот же день сообщила родителям телеграммой радостную новость, а назавтра поехала домой за вещами.

Вскоре началась московская жизнь, первый год которой, проведенный в студенческом общежитии на Стромынке, я до сих пор вспоминаю с нежностью, хотя и бедствовала тогда ужасно. Учеба была очень интересная, товарищи по факультету — умные и образованные. В ИФЛИ собралась молодежная интеллектуальная элита того времени. В частности, там учились многие известные впоследствии поэты: Павел Коган, Сергей Наровчатов, Давид Самойлов, Семен Гудзенко, Юрий Левитанский и другие. Двое последних жили, как и я, в общежитии, и мы дружили. Все эти поэты публиковались тогда еще только в нашей «Комсомолии» и вне института их никто не знал, но мы, ифлийцы, не сомневались, что в будущем они прославятся.

Меня, выросшую в провинциальном городе, где всего-то был один театр, буквально ошеломила бурная и насыщенная культурная жизнь советской столицы. Все свободное от занятий время я проводила в музеях, картинных галереях, на выставках (студентов туда пускали бесплатно или по льготным дешевым билетам), старалась по мере возможности почаще ходить в театр. Поскольку я была вполне хороша собой, товарищи по институту за мной ухаживали и, зная мою страсть к театру, нередко приглашали на популярные спектакли. Семен Красильщик, в частности, регулярно водил меня в руководимый Соломоном Михоэлсом прекрасный еврейский театр. В первое же наше посещение этого театра оказалось, что я одна из немногих в зрительном зале понимаю, что говорят актеры. Я стала шепотом переводить Семену, который знал идиш очень неважно, старалась говорить как можно тише, но вдруг из соседнего ряда меня попросили переводить погромче, чтобы другие тоже слышали. В общем, к концу спектакля вокруг меня сгрудилась чуть ли не половина зрителей. Мне было и смешно, и грустно, что советская молодежь не знает родного языка (пожилая часть публики обходилась без меня), но, поскольку это повторялось буквально на каждом спектакле, то я постепенно привыкла.