Все наши студенты толпились в родильном доме, когда Альму выписывали оттуда, и одеяльный сверток со сморщенным красным личиком переходил из рук в руки под радостные вопли, словно это был наш общий, коллективный ребенок. Из родильного дома до персональной машины Станкевича-старшего нес на руках этот сверток я.

Девочку назвали Викой, Викторией. В честь победы в недавно оконченной войне. Имя это придумал я. И Альма сразу согласилась. Оснований для этого было немало.

Дело в том, что еще задолго до того, как она выскочила замуж за белобрысого истукана Станкевича красотка Альма Никольская, каждый раз появлявшаяся среди плохо одетых голодных студентов в новом блистательном наряде, влюбилась по уши в демобилизованного лейтенанта, хромого после ранения в ногу, все имущество которого была инвалидная трость, выданная в госпитале, и запасная пара синих суконных офицерских брюк галифе. Да, да. У нее был роман со мной. Она была красива и чувственна и жадно искала наслаждений. Почему она избрала для этой цели меня, один Бог знает. Она отдавалась мне в пустых аудиториях на полу, в коридорах на подоконнике, среди руин на выщербленных ступенях упавшего лестничного марша.

Однажды я провожал ее домой пешком. Она была в коричневой норковой шубке, пожалуй, единственной во всем городе, и ходить в ней без сопровождающего было смертельно опасно. Из-за шубки грабители могли убить.

Под эскортом молодого офицера-фронтовика в драной шинели со споротыми погонами обладательница шубки чувствовала себя в относительной безопасности.

В пустынном, по колено засыпанном снегом парке, где голые деревья, как инвалиды, были нашпигованы железными осколками гранат и снарядов, Альме вздумалось отдаться мне при свете зимней луны. Она опрокинулась в сугроб, распахнув полы норковой шубки, как мохнатые крылья летучей мыши, и на морозе, на ветру бесстыдно заголилась и отдалась мне, горячая, стонущая от страсти. Я был молод и даже в такой обстановке действовал безотказно.

Почему мы не женились? Куда мне было создавать семью, нищему студенту? Что я мог предложить Альме? Перешить мои суконные галифе в домашнюю юбку? В те годы зарождалась советская элита, к которой мы с вами имеем честь принадлежать нынче. Альма была из той среды. И ей полагался муж оттуда же. Вот почему она выскочила за Сашу Станкевича. Не любя, но и не страдая из-за этого.

Их дочь была первым ребенком на нашем курсе, и мы все чувствовали себя его родителями. Я для этого имел больше оснований, чем все остальные. Конечно, Виктория не была моей дочерью. Она, переняв черты красавицы Альмы, вымахала, не в пример матери, крупной, массивной, как Саша Станкевич. И эти ее формы делали ее еще женственней, желанной, и я уверен, что не было в том городе мужчины, который, завидев ее, в мыслях не волок бы сразу в постель.

Я лежал в гостинице с дочерью Альмы и Саши, к которому я собирался с визитом в этот вечер. У меня было ощущение, что свершилось нечто вроде кровосмесительства. Во рту появился металлический привкус, как после пищевого отравления.

Виктория осушила до дна бутылку коньяка и ушла, с ленивой грацией шевельнув крутыми бедрами в дверях.

К вечеру, одеваясь, я не обнаружил моих ручных часов. Золотых, швейцарской фирмы «Докса», купленных в Москве в закрытом распределителе, на что я ухлопал мое месячное жалованье. Виктория прихватила их с собой. Вместо гонорара, положенного ей за сексуальные услуги, оказанные щедро, умело, почти так, как бывает при любви.

К супругам Станкевич, друзьям моих студенческих лет, я не поехал ни в тот вечер, ни в другой. И так и не повидал их. И до отъезда не встретил больше их дочь, Викторию, названную мною в честь победы, порочную красавицу, предлагающую себя за стакан коньяка постояльцам гостиницы, очень похожую внешне на итальянскую киноактрису Софи Лорен, только намного моложе ее.

Браво! Браво! — сказал Зуев. — Теперь мой черед.

— Может, сначала попаримся? — неуверенно спросил Лунин.

— А что, у нас времени мало? — удивился Астахов. — Послушаем Витю — потом…

— Давай, Витя, — согласился Лунин, наливая себе еще одну чашку чая.

Зуев задумчиво глядел под ноги.

— Я не претендую на то, что моя история будет похлеще этой, но загадок она полна, и вот уже столько лет прошло, а я найти им ответа вразумительного никак не могу. Потому и выношу на ваш суд, уповая на коллективную мудрость.

Было это действительно давно, и я еще не достиг нынешнего положения, зато, в порядке компенсации, был не так толст, а худ и подвижен, и на голове моей на месте теперешней лысины еле поддавались гребешку упрямые густые волосы, в которые так любили запускать свои пальчики юные девы, ласкавшие нас в ту пору неутомимо в разных городах и городишках нашей необъятной советской Родины.

Как вы знаете, я в те годы много ездил в командировки, как мальчик на побегушках, потому что барахтался у самого подножия моей нынешней карьеры. И была в этом своя прелесть: новизна впечатлений, неожиданные встречи, а главное, подальше от начальственных глаз, а посему и больше вольностей можно себе позволить.

Занесла меня судьба как-то в Ригу. Инспекция кадров. Что-то в этом роде. Занятие несложное, времени свободного — уйма. Приехали мы на пару дней с Колей Филипповым, таким же неоперившимся инструктором, как и я. Оба молоды и здоровы и распираемы от жажды наслаждений. А тут — Рига. Не город, а мечта. Порт, моряки и западный дух. Свобода нравов. В ресторанах — джазы, с ума сойти можно. Женщины одеты… Москва по сравнению с ними — глубокая провинция.

Я в этом злачном городе был уже не впервые, имел представление о тамошних нравах и знал что, где и почем. В гостиницу ЦК, естественно, ни ногой. Там, хоть комфортабельно и дешево, мне делать нечего. Круглосуточный надзор, стерильность, как в больнице, ни привести, ни вывести, дежурные дамы на этажах, как церберы, блюдут мораль партийных постояльцев и при малейшем нарушении строгих правил докладывают куда следует, а это значит, что был ты в командировке в последний раз.

Человек с моим опытом, конечно, останавливался в гостинице «Рига» — в самой сердцевине города, у оперного театра. В этой гостинице, построенной в стиле советского модерна, жить было дорого, но уютно. Все прелести «сладкой жизни» еще не совсем осоветившейся Риги были к твоим услугам. В ту пору. Сейчас не знаю, возможно, и тот райский уголок при брали к рукам. Чего греха таить, мы же умеем утюжить то, что чем-то выделяется, и приводить все к общему знаменателю, скучному, как кладбищенский покой.

В этой гостинице, где останавливались большей частью иностранные туристы и советская элита: офицеры высокого ранга, артисты, ученые и такие, как мы, голодные партийные мальчики из Центра, которых здесь, в провинции, принимали как всесильных вельмож, — был свой установившийся порядок: гостям мужского пола очень неназойливо, а главное, бесплатно подсовывали на ночь в постельку девиц на выбор. Блондинок и брюнеток. Юных и зрелых. Туземных латышек и наших русопятых. Все удовольствие обходилось в стоимость ужина на двоих, заказанного в номер. И все. Вполне по карману даже таким голодранцам, как мы с Колей Филипповым. Можно было легко уложиться в суточные, которые нам платили в командировке, и не тратить кровных из зарплаты, кои полагались семье, дожидавшейся в Москве возвращения папули.