Каталина перекрестилась, оглянулась по сторонам и прошептала:

– Я так думаю, сам побаивается. Иржи прополоскал сапоги в луже.

– Нога-то как?

– Что – нога?

– Ходит хорошо?

– Не жалуюсь, – осторожно сказала Каталина.

– И копыто не выросло?

Каталина сердито захлопнула калитку. Прогнивший кол тут же и повалился.

– Ух, и молод ты еще! Бубудуск.

В месте, где Быстрянка огибает Замковый холм и разделяется на рукава, еще в прошлом веке крестьяне насыпали две плотины, а на острове поставили добротную каменную мельницу. Однако проработала она недолго. Вскоре через соседнюю деревню провели большой тракт – от столичного города Бауцен в федеральную землю Остланд и дальше, до самого графства Шевцен. Тут и выяснилось, что молоть зерно выгоднее именно в этой самой деревне, в Геймеле то есть. Там все сразу можно и продать оптовым скупщикам. С тех пор мельница Бистрица пустовала. Пока с полсотни лет назад не явилась и тогда уже далеко не молодая Промеха.

Пришла невесть откуда, развязала платок, без всякого торга выложила ровно столько, сколько собиралось запросить хитроватое обчество. Цену будто заранее знала. А когда попробовали вытрясти из нее побольше, старуха молча собрала деньги, талер за талером, завязала платок да и подалась вон.

Мужики опомнились, догнали и уже на улице ударили по рукам. Талеров-то было много. Не устояли, прельстились. Так в Бистрице и поселилась эта жительница с сомнительным прошлым и пугающим будущим. Многие потом сожалели, только вот деньги никто возвращать не захотел.

Кратчайший путь на выпас шел как раз мимо этой мельницы, по плотине. Но Иржи погнал стадо вдоль реки, к нижнему броду, как и обещал матери. Уж больно много слухов ходило об этой Промехе.

Сколько помнили в деревне, она всегда жила в одиночестве. Кормилась лесом, рыбой, огородик на своем островке сажала. И принимала все то, что давали быстрянцы, за костоправство и знахарство. Многих на ноги поставила, иных и спасла, роды без нее не обходились, но любить ее никто не любил, мало кто относился по-доброму, а вот побаиваться побаивались все.

Изредка Промеха заходила на постоялый двор, устраивалась в дальнем углу, неспешно съедала угощение хозяина, никогда не бравшего с нее платы, да прислушивалась к разговорам проезжих. Свои-то при ней помалкивали, если вовсе не расходились, что чаще всего и случалось. Даже когда в харчевне сидели подвыпившие мужики.

Особенно это стало заметно после случая со старостой Фомой, яро невзлюбившим старуху по причине отсутствия почтения, а еще больше за то, что у нее имелся орднунг из самого ландтага земли Южный Поммерн. Бумага закрепляла за Промехой право собственности на упомянутую мельницу и, что особенно странно, освобождала ее от всех налогов, как федеральных, так и местных. Фому это злило несказанно.

Однажды, находясь под изрядным хмелем, он крикнул, чтобы ведьма убиралась на все четыре стороны. И из трактира, и с мельницы. Да и из деревни тоже. Короче, чтобы катилась к тем чертям, от которых пришла.

Присутствующие мгновенно приутихли. А вот старуха, будто не расслышав, продолжала спокойно обгладывать цыплячье крылышко. Тогда Фома, играючи таскавший пятипудовые мешки, навис над ней, свирепо выпучив глаза.

– Плохо слышишь, да?!

– Я лечила твоих детей, – тихо сказала Промеха. Староста налился злобой.

– Лечила! А порчу-то кто на них напускает, ведьма? Старуха покачала белой головой.

– Иди спать, Фома. И почисти зубы.

– Сперва я очищу от тебя деревню! – зарычал Фома. – Ишь ты, зубы для нее чисти!

Мужики зашептали, чтоб не нарывался. Но Промеха неожиданно уступила. Встав из-за стола и вздохнув, она покорно направилась к порогу. Тем бы все и завершилось, наверное, если б Фома не впал в раж от своей неслыханной победы. Он схватил Промеху за шиворот, намереваясь выбросить вон это отродье. На дождик. И коленцем поддать намеревался.

Что случилось дальше, никто не понял. Грозный староста вдруг сел на пол и по-рыбьи принялся хватать ртом воздух. Глаза его бессмысленно закатились. Кое-как отлили холодной водицей.

Очнувшись, Фома первым делом потребовал зубную щетку и порошок. Промеху он с тех пор не полюбил, однако обходил за тридевять земель и огородов. Такая вот случилася история

* * *

Но был и другой случаец, позабористее.

Ежегодно таинственная старуха на месяц-другой исчезала. Никто не видел, куда она уходила и с какой стороны возвращалась. Промеха вроде бы временно переставала быть, а потом вновь начинала, причем с повышенной бодростью.

В отсутствие хозяйки ее мельница оставалась совершенно без присмотра, брошенной на полный произвол судьбы. Туда, однако, не совались. Хотя, само собой, ходили слухи о припрятанных сокровищах. Но сокровища сокровищами, а голова-то одна. Один лишь раз нашлись головы достаточно отчаянные – заезжий скупщик полотна откуда-то аж из Центрального Поммерна да деревенский пьянчужка Тео.

Плохо обернулась их затея. Средь ночи деревня огласилась дикими воплями. На них с большим старанием отозвался юный тогда еще Бернгардт, а после него – все остальное собачье племя Бистрица.

Переполох поднялся неописуемый, страшнее, чем при землетрясении. Иржи помнил, как у двора Иоганна, наискосок от мельницы, собралась толпа кое-как одетых и чем попало вооруженных мужиков во главе со старостой.

Охрипнув от споров, воинство порешило, что спасать гибнущие души, конечно, надо, но куда лучше это делать не в темноте. И когда небо просветлело, а крики стихли, вот тогда смельчаки под водительством уже Иоганна (твоя обязанность, полицай, пробурчал староста) двинулись к плотине. Фома же остался на берегу, подавая оттуда полезные советы. Осуществлял общее руководство.

Спасатели переправились на остров, но подойти к мельнице не успели. С обрыва что-то шумно ухнуло в воду. Бернгардт взвыл, вырвался из хозяйских рук, после чего позорно бежал в родную подворотню. А из тумана на отмель выбралась бледная фигура.

Хныча, завывая и постанывая, размахивая длиннейшими рукавами, привидение наподдало и резво промчалось мимо остолбеневших мужиков. Тех, кто не пошел к мельнице и по разным уважительным причинам остался охранять старосту.

На перекрестке исчадие уронило Фому, упало само, но вскочило и ринулось дальше, к околице, сопровождаемое волной собачьего лая.

Старосту почтительно подняли.

– М-мерзавец! – рычал он. – Ужо задам!

Правда, при этом он дрожал и пятился, стряхивая тину. Мужики стали у него допытываться, кто ж это было.

– В-водяной, – отвечал Фома в страшном волнении. – Холодный весь. Глазищи – во, по блюдцу!

Потом тоскливо вздохнул и добавил:

– Эх-х! Бородавки теперь пойдут...

– Да это Тео пробежал, – сообщил Иржи с забора.