Во время игры, открывавшей мой первый полный сезон, я оказался в скаутском лагере в Уэльсе. Мне не хотелось туда ехать – я и раньше-то не особенно любил коллективные топы-прихлопы и всякие скаутские выкрики, а тут перед самым отъездом узнал, что мои родители окончательно развелись. Впрочем, это меня не слишком задело, по крайней мере если судить трезво: они уже некоторое время как расстались, и официальный процесс только узаконил их положение.

Но с самой первой минуты в лагере я стал отчаянно скучать по дому. Я не представлял, как переживу хотя бы десять дней, и каждое утро начинал со звонка матери за счет вызываемого абонента, а когда она отвечала, пугал ее, жалобно всхлипывая в трубку. И сам понимал, какая я размазня. Ко мне приставили старшего скаута, чтобы он выяснил, что со мной происходит, и я без всяких стеснений рассказал ему о разводе родителей – единственное удобоваримое объяснение моего сопливого желания увидеть мать и сестру. Уловка сработала, и весь остаток каникул скауты-однокашники проявляли по отношению ко мне понимание и жалость.

Первую неделю я дулся и ревел, но легче не становилось. А в субботу со своей базы в Мидлендсе меня приехал навестить отец. Суббота была самым тяжелым из всех дней. Меня загнали на какое-то местное поле смотреть первый матч тамошнего турнира, и от этого мое ощущение оторванности от привычной жизни только усилилось.

Я уже несколько месяцев скучал по футболу. Лето 1969 года стало первым в моей жизни, когда мне по-настоящему чего-то не хватало. Мы с отцом столкнулись с доарсенальскими проблемами. Меня больше не интересовали спортивные страницы (в те дни, еще до Газзы, еще до циничных и бессмысленных предсезонных баталий, которые претендуют на метадонную замену настоящим турнирам, еще до нелепого безумия современного рынка перекупок, газеты неделями выходили без единого упоминания о футболе), и к тому же нам не разрешали гонять мяч на теннисном корте. Обычно я с нетерпением ждал лета, но эти каникулы сломали все привычное и скорее закабалили, чем даровали свободу – словно июль и ноябрь поменялись местами.

Отец приехал в лагерь после обеда. Мы прогулялись к скале на краю поля и сели на каменный уступ. Отец говорил о том, что развод ничего не изменил в нашей жизни и что в следующем сезоне мы будем ходить на «Хайбери» гораздо чаще. Я понимал, что в отношении развода он прав (хотя, если ничего не изменилось, его двухсотмильная в оба конца поездка становилась бессмысленной), но обещания насчет футбола почему-то казались мне пустыми. Будь все так, как он говорил, сидели бы мы сейчас не на скале в Уэльсе, а на стадионе, где играли «Арсенал» с «Эвертоном». Исполнившись жалостью к себе, я клял все подряд: ужасную еду, кошмарные прогулки, тесные, неудобные палатки – эти отвратительные, полные мух норы, в которые нас все время запихивали, и яростнее всего – два пустых места на западной трибуне. Я был ребенком расставшихся родителей, продуктом краха домашнего очага; хотя на самом деле я оказался в скаутском лагере в самом центре Уэльса всего лишь потому, что вступил в скауты. Не в первый раз в моей жизни и, конечно уж, не в последний лицемерная мрачность вытеснила всякое подобие логики.

Незадолго до пяти мы вернулись в мою палатку, чтобы узнать счет. Мы оба понимали, что успех отцовской миссии больше зависел не от его способности подбодрить или в чем-то убедить меня, а от того, как обстояли дела в Лондоне. И мне показалось, что в этот раз он усерднее обычного молился, чтобы наши победили. Предыдущие двадцать минут я его почти не слушал. Отец опустился на чей-то спальный мешок – нелепая фигура в безупречной экипировке младшего чина шестидесятых, – и мы принялись настраивать приемник на Радио-2. Когда начались спортивные новости, мои глаза опять увлажнились (в другом, лучшем мире мы бы сидели сейчас на теплом кожаном сиденье рабочей машины отца, пробиваясь сквозь плотный уличный поток, и непрерывно гудели); когда игра закончилась, Джеймс Александр Гордон объявил результат: наши продули со счетом 0:1. Отец устало привалился к брезенту – он понял, что напрасно потерял время, а я на следующий день отправился домой.

– Совершенно достали эти игры по нолям с «Ньюкаслом», – жаловался впоследствии отец. – Не субботы, а сущая скука!

На самом деле было всего две ужасные ничьи, но обе в мой первый сезон на «Хайбери», поэтому я понимал, что он имел в виду, и, более того, чувствовал за них свою ответственность.

Ответственность и вину за то, во что втравил отца. Он не развил в себе истинной любви к клубу и, я думаю, с тем же успехом повел бы меня на игру любой команды первого дивизиона. Я, пожалуй, был в этом уверен, отчего испытывал неловкость. «Арсенал» пыхтел из последних сил, стараясь забить хоть один гол или свести матч вничью, а я сжимался и беспокойно ждал, когда отец начнет выражать свое недовольство. После суиндонской игры я обнаружил, что верность – по крайней мере в футбольном смысле слова, – в отличие от отваги или доброты, не имеет никакого отношения к моральному выбору. Это нечто вроде бородавки или горба – изначальная данность. Даже браки не настолько нетерпимы: попробуйте-ка застукать болельщика «Арсенала», который решился на ходку к «Тоттенхэму» ради порции внесемейных развлечений. И если «развод» здесь все-таки возможен (просто перестать ходить на матчи, когда дела становятся из рук вон плохи), новый альянс совершенно исключен. За последние двадцать три года я много раз пытался пересмотреть свой «брачный договор» и понимал, что выхода нет. Каждое унизительное поражение («Суиндон», «Транмер», «Уолсхол», «Йорк», «Ротерхэм», «Рексхэм») приходилось принимать с терпением, стойкостью и выдержкой – просто не оставалось ничего другого. И когда я это понял, на меня накатила настоящая тоска.

Мне, конечно, ужасно не нравилось, что «Арсенал» был такой скукотонью (теперь я смирился с тем, что он, особенно в ту пору, во многом заслуживал этот эпитет). Я страстно желал, чтобы команда забивала миллионы голов и играла с упорством и жаром одиннадцати Джорджей Вестов, но понимал, что это невозможно, по крайней мере в обозримом будущем. Я не мог защитить слабости моей команды перед отцом – видел их сам и огорчался не меньше, чем он. И при каждой неудачной попытке забить гол или неточном пасе весь сжимался – только бы не слышать вздохов и стонов с соседнего места. Я был привязан к «Арсеналу», а отец ко мне, и с этой ситуацией мы оба ничего не могли поделать.

До 1970 года мои ровесники и даже люди значительно старше меня больше знали о Яне Уре, чем о самом великом футболисте планеты. Мы понимали, что он, должно быть, очень эффективен, но мало имели тому подтверждений. В 1966 году его команду буквально вышибли из чемпионата португальцы, да и сам он не очень-то вписывался в игру. В 1962 году никто из моих знакомых понятия не имел о Чили. Через шесть лет после публикации Маршала Маклахана «Как понимать средства массовой информации» две трети населения Англии имели о Пеле такое же представление, как полтора века назад о Наполеоне.