Отнюдь не всегда выход в уборную заканчивался взрывами смеха. Иногда стоило лишь одной из сестер тихонько удалиться, как другая успевала наябедничать на нее Срулику, который, при всем старании защитить обвиняемую в ее отсутствие, обнаруживал полное понимание позиции жалобщицы. Он не раз говорил мне, что, в сущности, не только понимает, но и в точности чувствует все происходящее в глубине души каждой из них, так как подобное происходило и с ним самим. На своей шкуре переживал он внезапный спазм тревоги тетушки Эльки и сам же бывал ошпарен жгучим стыдом тетушки Этель. Ведь точно в таком же положении, что и тетушка Этель, оказывался он всякий раз, когда его отец, тот самый ветрогон, очнувшись вдруг от дум о святой архитектуре, заявлял ему в присутствии всех друзей:

— Да, прежде чем вы отправитесь гулять на гору Ирода, не забудь сходить в уборную и взять с собой свитер.

Что же касается внезапной тревоги, то с тех пор, как его отец исчез из дома, она охватывает его почти ежедневно и как раз в те часы, когда он освобождается от забот и идет развеяться в кафе «Гат» или поиграть в шахматы с Гордоном. Внезапно, в сладостный миг передвижения фигуры в несущем Гордону мат маневре, его сердце сжимается в клещах беспокойства за больную мать, в одиночестве лежащую дома. В воображении своем он уже видит, как его мать спотыкается и падает, пытаясь добраться до кухни и приготовить стакан чая. И вот она в изнеможении растянулась на полу, не в состоянии подняться, в то время как дорогой ее сынок беззаботно сидит себе на мягком сиденье кафе «Гат», пользуется услугами официантов и всецело отдается шахматной партии со служащим английской полиции. И та же самая тревога заставляла его не раз оскорблять ее на людях, в присутствии именно тех, перед кем она особенно старалась скрыть произошедшее. И действительно, тот, кто не знал и не слишком следил за нею, не мог бы вообразить, что эта ухоженная женщина (заболев, она стала еще тщательнее следить за своей внешностью) время от времени теряет власть над своими ногами. Заметив испуганное дрожание ее век, наморщенный лоб, он вскакивал и говорил ей:

— Пойдем, мама, я помогу тебе дойти до кухни.

И это в присутствии посторонних. А однажды, когда в дверях появилась долговязая фигура Длинного Хаима[1], сказал:

— Не трудись выходить. Я принесу сюда горшок.

Этого оскорбления она ему не забыла, хотя Длинный Хаим, заглянувший по поводу нового изобретения, пришедшего ему в голову, вообще не слышал возгласа Срулика.

Поскольку обе тетушки вернулись из уборной в добром расположении духа и уселись за стол, мы приступили к десерту, состоявшему из банки с ананасами. На полдниках, которые тетушки устраивали в читальном зале, ананасы, особенно любимые Элькой, служили завершением трапезы, а прочая снедь, остававшаяся в глубокой плетеной корзине, вручалась Срулику, «чтобы кушал и был здоров». Всеми посылками, приходившими к ним из Америки раз в два-три месяца, они поровну делились с племянником, а так как в них содержались не только консервные банки, пачки чая и кофе и плитки шоколада, но и поношенные наряды, они брали себе женскую одежду и отдавали ему мужские костюмы, которые он засовывал вместе с консервами в нижнее отделение стенного шкафа, находившегося за его стулом. Вспомнив, что ему нужна новая одежда, библиотекарь шарил в ящике, вытаскивал из него нечто мятое и бежал к своему другу Антигену-портному для «примерки и подгонки». Эта «подгонка» всегда, без исключения, означала для Антигена необходимость подрубить, подкоротить и заузить каждый костюм, каждый пиджак и каждую пару брюк, и в итоге всех примерок и подгонок библиотекарь всякий раз, когда я встречал его в дни моего детства, казался мне вышагивающим по диагонали, выпячивая одно плечо вперед и отставляя одну ногу назад, словно прокладывая себе дорогу в плотной толпе, видимой лишь ему одному.

Я уже рассказывал в другом месте[2], что, столкнувшись с ним спустя тридцать лет, был потрясен видом его великолепного костюма, сшитого по мерке из наилучшей английской ткани. В последние годы жизни он выглядел не только более ухоженным, нарядным и отутюженным, но и более энергичным и основательным, нежели во цвете лет, в расцвете сил, в середине жизненного пути, представлявшегося ему тупиком, завершавшимся библиотечной могилой.

В те годы он казался съезжающим на сторону не только из-за косых «подгонок» Антигена, но из-за собственного нетерпения, усиливавшегося от примерки к примерке, пока он не заявлял:

— Все в порядке, костюм в полном порядке, кончай его кромсать и начинай уже шить, черт возьми, потому что больше я на примерку не приду.

Со своей стороны, Антиген-портной готов был хоть на десять новых примерок, лишь бы костюм «пришелся впору», то бишь рад был бы сделать все для своего доброго друга Исраэля Шошана, в том числе и то, чего делать он не любил. А не было на свете ничего для него ненавистнее, чем подгонка старого костюма к новому размеру. Антиген-портной говаривал, что подгонка тяжелее перехода через Чермное море, а шитье нового костюма — это «гимн-славословие, избавленных новая песнь».

Он молился, чтобы пришел день, когда они оба, и он, и библиотекарь, будут избавлены от одежд, упакованных в приходящие из-за моря свертки.

Полная противоположность Антигену-портному, Мендель Визель, сосед тетушек слева, тянулся к этим сверткам как зачарованный. Когда тетушки, бывало, возвращались с почты, вдвоем таща посылку, Мендель Визель метался по дому, словно цепной пес, почуявший кость.

Хотя он уже много лет знал, что нет у него ни малейшего шанса заполучить адрес отправителя, и несмотря на все усилия отрешиться от происходящего у соседок, Визель не мог совладать с искушением и если не бросался прямо из своих дверей к вскрываемой посылке, как это произошло в первый раз, то дивился ей из дома, выглядывая из окон и подсматривая сквозь шторы. Именно это страстное влечение Менделя Визеля к посылкам из Америки, а в особенности его продолжительные и упорные старания раздобыть адрес американского дядюшки, и привели к разрыву между тетушкой Элькой и матерью библиотекаря еще задолго до того, как его отец исчез из дома. Тетушка Элька, единственная из членов семьи, поддерживавшая переписку с жившим в Америке старшим братом, никогда ничего у него не просила, это даже не приходило ей в голову. Наоборот, во всех своих письмах она обращалась к нему с требованием прекратить отправку этих совершенно излишних посылок. Она и Этель совсем не испытывают нужды в посылках, поскольку у них всего более чем достаточно. Они зарабатывают в избытке «кастрюлями, мисками и пепельницами» (тетушка Элька занималась рельефами по меди, а Этель ей помогала), и просто смешно, чтобы ему приходилось экономить на себе и на своей жене и детях, чтобы «послать ананасы», им, Эльке и Этели, отнюдь не необходимые. Элька, естественно, преувеличивала в своих письмах избыток своих доходов только ради того, «чтобы он там в Америке не волновался». Все ее письма были призваны успокоить брата в его тревогах и опасениях. Он страшно заботливый, ее старший брат Морис, еще более заботливый, чем она сама, у него золотое сердце. Только одного ей не хватало, чтобы он начал экономить на себе, чтобы этот бесстыдный попрошайка, Мендель Визель-бородач, нажился на нем и еще больше разбогател. И поскольку этот проходимец, этот Мендель Визель, убедился, что из Эльки он не вытащит ни адреса, ни поладреса, он начал подсылать свою жену к Этели, чтобы соблазнить ее этот адрес продать. Но Этель умела стоять на страже и отвечала ей: