Обычно отец уезжает на том же поезде, что и брат. При желании он мог бы остаться до утра среды, ведь он консультирует три дня в неделю в своем кабинете на улице Фобур-Сен-Дени до вечера пятницы, когда он снова садится на поезд на вокзале Сен-Лазар и возвращается домой. Отец влачит повсюду за собой свое уныние, из комнаты в комнату, будто ищет забытую вещь, или садится в саду передохнуть, но испускает глубокие вздохи и не может больше двух минут оставаться на месте, или же хватается за альбом для рисования, нервно набрасывает что-то секунд тридцать, потом — к черту! — потом уж не знаю что еще, и отправляется прогуляться по деревне. Я больше не предлагаю пойти с ним, он систематически отказывается, так как любит ходить один. Оживляется он, только когда начинает собирать свой саквояж, бросив брату, что поедет с ним поездом в 17:27. Его всегда ждут в Париже неотложные дела, которыми он вынужден заняться, — он утверждает это, словно оправдываясь за свое отсутствие. Вид у него, как будто ему предстоит выполнить нелегкий долг, а ведь он собирается просто встретиться с приятелями в кафе и поболтать о последних новостях, пройтись по салонам и выставкам, короче, воспользоваться всеми столичными развлечениями. Я его понимаю, жизнь здесь монотонная, приятная, конечно, но можно сдохнуть от скуки, если не нужно обрабатывать поле или доить коров. В лучшее время года в Овере так хорошо и так все цветет, что отец иногда остается до утра среды. А с другой стороны, вокруг нет никого, с кем можно было бы поддержать человеческий разговор, единственное занятие местного мужичья — это с огромной серьезностью разглядывать небо и облака в попытке предугадать, не собирается ли дождь.

* * *

* * *

Моя кисть тяжеловесна и лишена изящества, это просто палка, которая дергается по холсту, и сколько бы я ни вкладывала труда и времени, мои композиции чопорны, словно я вымочила свой талант в крахмале. Мне удается выкручиваться, потому что я хитрю, выбирая только напыщенные исторические сюжеты — античные развалины, заброшенные замки, внутреннее убранство церкви, — где важен единственно дар перспективы, но это ближе к геометрии, чем к живописи; в моих картинах нет никакой игры воображения, никакой легкости, словно с кисти стекает свинец. Я ненавижу то, что у меня выходит, но не могу без этого обойтись. Мне так хотелось бы обладать свободой Делакруа или Тинторетто, но я ничего не понимаю в смягчении тонов и контрастности оттенков, я не способна придумать и создать нечто прекрасное. Я отлично копирую, делаю такого Рафаэля, что его можно принять за подлинник, а Фрагонара — как на конвейере. Я с легкостью воспроизвожу то, что вижу. Я прирожденный подражатель, но сама я не существую. В этом моя проблема, я способна оценить красоту, но не могу ничего создать сама. Не так давно я нашла выход, хоть и сомнительный: решила больше не подражать классикам, отставить в сторону бесконечные рисунки мраморных статуй и барельефов, которыми забиты музеи, и обратиться к современной живописи.

Я пристрастилась к г-ну Сезанну, который когда-то написал наш дом и у которого отец купил немало картин. Одна из них, с белыми и синими пионами, которые так искусно выделяются на черном фоне кресла, и чуть деформированным делфтским фарфором, глубоко волнует меня своей искренностью и простотой. Я спросила себя, что именно меня так трогает, и не нашла ответа. У него особая манера писать цветы — спонтанно, небрежными мазками, без тени и контура, без единой лишней детали, и она придает им живость, которой они лишаются, если их тщательно выписывают, желая добиться достоверности; он заставляет нас почувствовать их запах. Я сказала себе, что если пойду за ним след в след, то рано или поздно овладею его палитрой, хоть отчасти проникнусь его искусством, приближусь к нему. И я писала Сезанна весь день, вживаясь в его стиль, вновь и вновь принимаясь за тот же цветок, пока пальцы не сводила судорога от усилий уловить неуловимое, пока меня не охватывала ненависть к пионам и к керамическим горшкам, но благодаря настойчивости в конце концов мне удалось поймать его манеру, его взмах, и потребовался бы глаз чудодея, чтобы отличить оригинал от копии. Когда он придет к нам в гости, я покажу ему свои работы, и я уверена, что он будет удивлен, вряд ли он вспомнит эту композицию, этот силуэт белой кошки на диване или китайскую вазу с алыми пионами, начнет рыться в памяти и признается, что она его подводит. Еще он не сможет вспомнить, где и когда написал эти картины, но какая разница, ведь он их признает своими, созданными его рукой, его сердцем, и тогда я скажу ему правду, что их написала я, что я присвоила не только его приемы и стиль, который позаимствовала, как ничтожный копиист, нет, я решила посмотреть на мир его глазами и стала видеть, как он, и в результате поняла, каким он его чувствует, как позволяет свету проявляться, ничем себя не обнаружив, и как он им пользуется, чтобы выявить простоту и красоту вещей, чтобы уловить вибрацию, испускаемую этим цветком и вазой. Я знаю, он не будет сердиться на меня за подражание его манере, потому что больше всего остального я люблю тот угол зрения, под которым он видит самые простые вещи.

Эта неспособность выразить себя — вовсе не фатальная данность, а признак моей незрелости: мне еще предстоит дорасти до самой себя. В идеале было бы поступить в «Боз-Ар»[11] и поучиться у настоящих мастеров, но это невозможно, пришлось бы переодеться мужчиной: представительницам моего пола доступ туда запрещен. Один только Бог знает почему. Возможно, мужчины опасаются за свое господство, если мы получим возможность сравнить наши достижения. Мы годимся лишь на то, чтобы разглядывать их произведения, но права учиться или стать признанным художником у нас нет. И если женщине случится вдруг вставить ногу в приоткрытую дверь, я уверена, что они захлопнут эту дверь со всей возможной свирепостью, даже если придется раздробить кость.

* * *