– Давай к нам в преисподнюю!

– Алло, паренек, как там погодка наверху?

– Эй! Кидай веревку!

– Не захватил с собой вчерашнего пирожка или хоть сандвичей?

– Слышь, малый, столкни-ка нам сюда того типа, увидишь, что будет!

– Врежь ему разок за меня, а?

В глубине было темно, но, судя по немудрящему оптимизму и грубоватому задору, голоса принадлежали американцам из простых, не привыкших унывать. Мистер Вашингтон коснулся тростью незримой кнопки в траве, и внутренность ямы осветилась.

– Это те отважные путешественники, которые имели несчастье открыть Эльдорадо, – заметил он.

У ног их разверзлась пропасть, словно чаша с отвесными, остекленными краями; на слегка вогнутом дне ее стояли десятка два мужчин в полувоенных костюмах авиаторов.

Запрокинутые лица – гневные, злобные, угрюмые, бесшабашно-насмешливые – обросли донельзя; некоторые пленники заметно исчахли, но большей частью вид у них был сытый и бодрый.

Брэддок Вашингтон придвинул плетеное кресло к самой решетке и уселся.

– Ну, как дела, ребята? – дружелюбно спросил он.

Ему отвечал дружный хор – смолчали только вконец отчаявшиеся, – и солнечное утро огласилось яростной руганью, которую, впрочем, Брэддок Вашингтон выслушал вполне невозмутимо. Когда все затихло, он снова поднял голос:

– Надумали, что мне с вами делать?

В ответ донеслось несколько выкриков.

– А чем здесь плохо?

– Нам бы только наверх, а там сами дорогу найдем!

Брэддок Вашингтон подождал, пока они опять успокоятся. Потом он сказал:

– Я уже все вам объяснил. Вы мне здесь ни к чему. Лучше бы нам с вами никогда не встречаться. Всему виною ваше собственное любопытство; но я готов обсуждать с вами любой приемлемый для меня способ выйти из затруднения. Однако до тех пор, пока вы будете заниматься рытьем подземных ходов – да, я знаю про тот, который вы начали рыть, – мы с места не сдвинемся. Не так уж вам здесь плохо, как вы изображаете, и напрасно все это нытье о разлуке с близкими. Если бы вас так заботили ваши близкие, вы никогда не стали бы авиаторами.

Высокий пилот отделился от прочих и поднял руку, взывая к своему тюремщику.

– Позвольте вас спросить! – крикнул он. – Вот, по-вашему, вы человек справедливый.

– Какой вздор! С какой стати я буду к вам справедлив? Вы бы еще от кота потребовали справедливости к мышам.

При этом сухом замечании два десятка мышей понурились, но высокий все же продолжал.

– Ладно! – крикнул он. – Это уже было обговорено. Вы не жалостливый, вы не справедливый, но вы хоть человек, с этим-то вы не спорите – попробуйте, поставьте себя на наше место и подумайте, как это – как это – как это…

– Как это – что дальше? – холодно осведомился Вашингтон.

– Как это бессмысленно…

– Смотря для кого.

– Ну – как жестоко…

– Был уже об этом разговор. Жестокость – пустое слово, когда дело идет о самозащите. Вы воевали и сами это знаете. Что-нибудь поновее.

– Ну хорошо, тогда как глупо…

– Пожалуй, глуповато, – признал Вашингтон. – Но что прикажете делать? Я предлагал всем желающим безболезненную смерть. Я предлагал похитить и доставить сюда ваших жен, невест, детей и матерей. Я согласен расширить ваше подземное помещение, согласен кормить и одевать вас до конца ваших дней. Если б можно было начисто лишить вас памяти, вы бы все у меня тут же были оперированы и переброшены подальше от моих владений. Больше я пока ничего не могу придумать.

– А может, поверите нам на слово, что мы болтать не станем? – выкрикнул кто-то.

– Если это предложение, то несерьезное, – пренебрежительно отозвался Вашингтон. – Я взял одного из вас наверх, учить мою дочь итальянскому. На прошлой неделе он сбежал.

Две дюжины глоток испустили восторженный вопль; началось буйное ликование. В припадке веселья узники приплясывали, хлопали в ладоши, дурашливо гоготали, тузили друг друга, а иные даже взбегали по отвесному стеклу и грохались задом об пол. Высокий затянул песню, и все подхватили:

Брэддок Вашингтон хладнокровно переждал, пока они допели.

– Вот видите, – сказал он, когда восторги поутихли, – я на вас ничуть не озлоблен. Мне приятно, что вы радуетесь. Поэтому я и недосказал. Этого – как его… Кричтикьелло? – подстрелили четырнадцать моих агентов.

Было неясно, что речь идет о четырнадцати мертвецах, и ликование тут же улеглось.

– Но так или иначе, – гневно повысил голос Вашингтон, – он попытался сбежать. И после этого вы думаете, что я рискну поверить кому-нибудь из вас?

Снизу снова кричали наперебой.

– А как же!

– Китайский дочка учить не хочет?

– Эй, я умею по-итальянски! Моя мать оттуда родом!

– Может, ей сначала надо по-нашенски?

– Это, что ли, та, синеглазая? Зачем ей итальянский, я ее кой-чему поинтереснее научу!

– А я знаю такие ирландские песни – сам пою, сам поддаю!

Мистер Вашингтон вдруг протянул трость, надавил кнопку в траве – и пропасть погасла, осталась только впадина и черные зубья решетки.

– Эй, – позвали снизу, – вы что же, так и уйдете? Благословить забыли!

Но мистер Вашингтон с двумя юношами уже шествовал по полю для гольфа к девятой лунке, словно и яма и узники просто немного мешали ему играть, и он легко миновал эту помеху.

Под сенью алмазной горы тянулся июль с его глухими ночами и теплыми, парными днями. Джон с Кисминой были влюблены друг в друга. Он не знал, что подаренный им золотой футбольный медальон с надписью «Pro deo et patria et St. Midas»[1] покоится на платиновой цепочке у ее сердца. Между тем так оно и было. А она тоже не ведала, что крупный сапфир, который она как-то обронила из своей простенькой прически, был заботливо уложен в Джонову заветную коробочку.

Однажды к вечеру, когда в покое, убранном рубинами и горностаем, не было музыки, они провели там час наедине. Он сжимал ее руку, и она так посмотрела, что с губ у него сорвалось ее имя. Она придвинулась – и помедлила:

– Ты сказал: «Кисмина моя», – спросила она, – или просто?..

Она боялась ошибиться. Вдруг она неправильно расслышала.

Целоваться они не умели, но через час это стало не важно.

Так прошел вечер. А ночью они лежали в бессонных грезах, перебирая прошедший день минуту за минутой. Они решили пожениться как можно скорее.