– Ах, андел ты мой, может, мы скляночку водочки раздавим? Робята уж полуштоф росчали…

– Не пью, Мосей Павлыч, вы знаете.

Мой новый знакомый был небольшого роста, но широкий в кости. Спина была сутулая, а руки несоразмерно длинны, точно они были взяты на подержание от кого-то другого. Мне нравилась та простота, с которой он держался.

В передней избе, где стояла громадная русская печь, за двумя столами разместилось человек двадцать ямщиков. Воздух уже был пропитан запахом дегтя, капусты и какой-то рыбы, что составляло своеобразный букет.

– Ну, за который стол сядешь, Лександра Василич? – спрашивал староста, подмигивая без всякой видимой причины.

– А ни за который, Мосей Павлыч…

– Ах ты, таракан тебя уешь… Погордишься натощак-то, а потом жалеть будешь. Ну, пойдем не то самовар пить…

– Это можно, – согласился Аргентский.

На чистой половине уже стоял ведерный самовар, ужасно походивший на ямщичьего старосту, – такой же красный и так же отдававший горячим паром. Василий Иваныч не спал. Он угрюмо забился куда-то в угол и злыми глазами наблюдал все ужасы, происходившие на его глазах. Мое появление так его обрадовало, что бедняга чуть не бросился ко мне на шею, как к спасителю.

– Знаете, здесь творится что-то невозможное… – сказал он мне, делая трагический жест. – Это какой-то пещерный период…

– Именно?

– Вы видели, как они едят, эти ямщики?

– Да… А что?

– Нет, это что-то невозможное. А этот рыжий староста, – ведь это какой-то гиппопотам… Знаете, сколько он выпивает чаю? Двадцать стаканов. И кроме того пьет водку и чем-то заедает ее. Да вы посмотрите на всю эту зоологию…

Староста усадил Аргентского к самовару, выпил стаканчик водки и укоризненно покачал головой:

– Ах, Лександра Василич, разве это порядок, голубь сизокрылый?

– У меня порядок…

Дело в том, что Аргентский принес с собой узелок, в котором оказались черствые крендели и черный ржаной хлеб. Он разложил свою закуску на столе и не торопясь принялся за чай.

– Это ты теперь третьи сутки всухомятку жуешь? – корил староста, разглаживая рыжую бороду. – Какой же ты человек будешь, ежели у тебя провиант одни корочки?.. Лошадь не кормить, и та встанет.

– Ничего, проживем, – с улыбкой отвечал Аргентский. – В случай и поработать можем…

– Из гордости ты, Лександра Василич, не хочешь нашей пищи принимать, – корил староста.

– Не из гордости, а потому, что даром вашу пищу я не хочу принимать, а платить пятиалтынный накладно. Прохарчишься как раз. Да и деньги нужны. Перебьюсь как-нибудь…

– Небось деньги-то жене везешь?

– Есть и такой грех… Вы на работе и можете есть, а я без места, ну, значит, и попощусь малым делом.

Я только теперь обратил внимание на выражение лица своего нового знакомого. По всему было заметно, что он постился уже немало, обманывая аппетит своими корочками. Это было заметно по выражению глаз, а особенно чувствовалось в складе широкого рта. Да, постился хорошо, выдержанно, не поддаваясь на соблазны даже ямщичьей еды. Чем больше я смотрел на это простое лицо, тем оно больше мне нравилось.

– Не предложить ли нам ему чего-нибудь? – шепотом спрашивал меня Василий Иваныч. – У меня есть английские консервы из дичи… потом есть телятина.

– Ничего из этого не выйдет, Василий Иваныч. Видите, он уже отказался раз… Вон предложите старосте своего мясного порошку.

Василий Иваныч даже рассердился на меня и замолчал. Он вообще находился в возбужденном состоянии и несколько раз подходил к двери, приотворял ее и долго наблюдал, как ямщики ужинали.

– Сначала съели пирог с рыбой, – сообщил он мне, отгибая пальцы. – Потом была подана уха из карасей… потом подали кашу, такую крутую, что ложка стоит, а кашу залили зеленым конопляным маслом… Это ужасно! Нормальный человек просто может умереть от одного такого ужина.

III

День был постный, и разбитная хозяйка, подавая новое кушанье, приговаривала с заказной ласковостью:

– Уж не обессудьте, миленькие… Кабы не постный день, так и штец бы подала, и баранинки, и молочка.

Я вошел в избу, когда «миленькие» ели уже четвертую перемену – перед ними на деревянных тарелках лежала какая-то жареная рыба. Вилок не полагалось, и ели прямо руками, вытирая замаслившиеся пальцы прямо о волосы. Кое-где начинали слышаться тяжелые вздохи и самая откровенная икота. Деревянный жбан о кислым деревенским квасом переходил из рук в руки. Василий Иваныч насмелился и вышел вместе со мной.

– Неужели они и это все съедят? – с каким-то ужасом спрашивал он меня. – Ведь это какой-то пир богатырей…

Бедный столичный заморыш с каким-то ужасом смотрел на потные красные лица ямщиков, на их закрывавшиеся от жвачного переутомления глаза и даже вздрагивал, когда раздавался чей-нибудь широкий вздох, точно по пути могли съесть его, Василия Иваныча. Но на пятую перемену подан был еще пирог, на этот раз с солеными грибами. Пирог сделан был из пшеничного теста, как и все остальное: ржаной хлеб в Зауралье очень редко употребляется, разве только самыми бедными семьями, откуда и называют зауральских мужиков пшеничниками. После пирога последовала жареная картошка. Василий Иваныч после каждой перемены таинственно исчезал в свою комнату и возвращался каждый раз веселее и веселее.

– Знаете, такое зрелище возбуждает аппетит, – сознался он наконец. – Я после каждой перемены съедаю по ложечке мясного порошка… Итого теперь пять ложечек, а это составляет пол-унции.

Василий Иваныч даже толкнул меня локтем в бок, – дескать, каково я желудок-то свой надуваю.

А ямщики все продолжали есть. Я уже потерял счет переменам, пока дело не закончилось каким-то пирогом с изюмом. По счету ложечек у Василия Иваныча выходило девять перемен. Много приходилось мне видать, как хорошо едят, но такой еды наблюдать не случалось. Это было уже что-то действительно гомерическое. Ямщики не переставали есть, а в буквальном смысле отваливались от еды. В дверях стоял Аргентский и улыбавшимися глазами наблюдал вспотевшую, раскрасневшуюся и неистово икавшую ямщину. Издали этих плотно поужинавших людей можно было принять за пьяных.

– Ну что, видели, как наши ямщички питаются? – спрашивал Аргентский.

– Да, вообще… – бормотал Василий Иваныч, похлопывая ручками. – Знаете, господа, не съедим ли и мы чего-нибудь, а? Право… У меня, кажется, есть аппетит. Да… Хозяюшка, поставьте нам самоварчик…

– А для че и не поставить, – ответила здоровенная стряпуха, вся красная от натуги. – Вот только Мосей-то Павлыч кончит…

Староста еще продолжал «чаевать». Он не мог уже есть простую мужицкую пищу и наливал себя чаем. Ворот рубахи был расстегнут, волосы на лбу прилипли, по лицу пот катился ручьями – одним словом, человек наслаждался вполне.

– Полюбопытничали, господа, насчет нашей ямщичьей еды? – спрашивал он нас, стараясь быть любезным. –