всего подходит тот механизм, который Сорокин описывает под названием «школа»:

«До последних лет люди склонны были рассматривать школу прежде всего как образовательный институт. Ее социальная функция виделась во ”вливании” в учащегося определенного набора знаний и в корректировке его поведения. Тестирующая, селекционирующая и дистрибутивная функции почти полностью игнорировались, хотя именно эти функции школы едва ли менее значимы, чем функции “просвещения” и “образования”.<…> Иными словами, фундаментальная социальная функция школы заключается, во-первых, не только в том, чтобы выяснить, усвоил ли ученик часть учебников или нет, а прежде всего в том, чтобы при помощи экзаменов и наблюдений определить, кто талантлив, а кто нет, какие у кого способности, в какой степени они проявляются, какие из них социально и морально значимы. Во-вторых, эта функция заключается и в том, чтобы устранить тех, у кого нет ожидаемых интеллектуальных и моральных качеств. В-третьих, устраняя “неугодных”, закрыть для них пути для дальнейшего продвижения, по крайней мере, в определенные социальные области» (Там же, с.409).

Это наблюдение Сорокина о том, что такое «обучение» в обществе, еще понадобится нам впоследствии.

Согласия

Итак, на взгляд социального психолога, совершенно верные по сути наблюдения авторов текста о философии языка используются не в соответствии с явным смыслом высказываний, а в соответствии со смыслом скрытым. Кто этот скрытый смысл принимает, тот входит в число своих, сплоченных неким негласным согласием, например, согласием говорить на одном языке, или на тайном языке, языке, понятном только нашим. То же самое мы наблюдаем в детской психологии, психологии преступных сообществ, а также в психологии этнографических профессиональных, кастовых и тайных обществ. Причем язык этот, как и упомянутый выше «советский язык», имеет несколько уровней сложности. Это, например, использование «терминов» вместо слов, что означает или использование незнакомых обычному читателю иностранных слов, или использование слов родного языка в непривычном для всех значении. Ярчайшим примером этого был язык торговцев-офеней, использовавший грамматический строй русского языка, но заменявший русские слова на слова выдуманные, чтобы скрыть от покупателя торговые тайны. Тут надо уделить особое внимание одной разновидности использования обычных слов в науке. Их можно назвать личными терминами. На вид – это всего лишь самое обычное и привычное использование всем понятных слов. На самом же деле ученый использует их так, как понятно ему самому, не обговаривая это. Первый пример. Очень часто учеными всех стран используется яркое словечко анализ. И все, вроде бы, понимают фразы с этим словом. Но настоящее значение этого слова, как дают словари, – разложение, расчленение. При этом словари добавляют, что в науке анализ стал «методом научного исследования, состоящим в мысленном или фактическом разложении целого на составные части». В итоге слово и его определение как-то странно «трансмутировались» в мозгах людей и превратились в нечто странное. Метод исследования путем отсечения лишнего, разложения на составные части понимается лишь по первому слову – как исследование вообще. Вполне можно встретить даже у больших ученых фразы типа: «Я анализирую Платона!» При этом автор, чаще всего, вовсе и не применяет к сочинениям Платона метод собственно аналитический. Он просто исследует его.

Даже у такого знаменитого и действительно хорошего русского философа А. Ф. Лосева есть анекдотические рассуждения на эту тему. Анекдотические потому, что он в них как раз требует понятийной чистоты при употреблении подобных терминов, а сам не замечает, как «анализ» незаметно пробрался в его мышление:

«Всякий, кто достаточно занимался историей философии или эстетики, должен признать, что в процессе исследования он часто встречался с такими терминами, которые обычно считаются общепонятными и которые без всяких усилий обычно переводятся на всякий другой язык, оставаясь повсюду одним и тем же словом. До поры до времени мы оставляем эти термины без всякого анализа; и если они встречаются в античной философии, то зачастую и очень долго при употреблении их в новых языках мы так и оставляем их в греческом или латинском виде. Таковы, например, термины “структура”, “элемент”, “идея”, “форма”, “текст” и “контекст”. Однако такого рода иллюзия общепонятности при исследовании античных текстов начинает мало-помалу разрушаться, так что исследователь принужден бывает расстаться с ней и подвергнуть многие термины или понятия специальному историческому исследованию» (Лосев, 1973, с.182).

Очевидно, анекдотичность эта не случайна и будет сохраняться у всех ученых, кто попытается делать науку, но излагать ее обычным языком. В том числе и у меня. Слишком много уже сделано научным сообществом, слишком много действительно важных явлений мира уже описано на тайном языке, чтобы можно было сразу полностью избежать его употребления. Там, где удается перевести на русский слово «анализ», приходится использовать без перевода какое-нибудь другое, например, «текст» или «термин»…

Это, безусловно, связано с тем, что все подобные научные «термины», по сути, есть инструменты исследования, которые ученый изготовляет сам и по ходу, когда сталкивается с новым явлением. И другого пути в неведомое, похоже, нет. По крайней мере, если ты хочешь идти туда не один.

О чем-то подобном в языке науки писал Павел Флоренский, рассказывая, как он сам входил в науку:

«Я научился сам изготовлять себе потребные мне инструменты, как в буквальном смысле, так и в переносном, говоря о понятиях, и потому, хороши или плохи были мои научные понятия, я знал, как вообще делались они. Орудия научной мысли большинством даже образованных людей берутся или, скорее, получаются готовыми из-за границы и потому порабощают мысль, которая неспособна работать без них и весьма неясно представляет себе, как именно они выработаны и какова их настоящая прочность. Отсюда – склонность к научному фетишизму и тяжеловесная неповоротливость, когда поднимается вопрос о критике их предпосылок. Если большинство отвергает какие-нибудь понятия, то только потому, что уверовало в противоположные, т. е. настолько поработилось ими, что решительно неспособно мыслить без них» (Флоренский, с.123).

Другой пример – это использование обычных, бытовых слов в научном тексте без оговаривания их значения. По сути, это более тонкий пример того же самого, что и с иностранными заимствованиями. Русское слово оказывается настолько привычным, что ученый совершенно не в состоянии дать ему определение, а значит и видеть, какое понятие за ним стоит. В главе о Сократе это будет показано на примере такого «понятного» слова как «справедливость». В итоге употребление этого родного слова оказывается таким же, как иностранного. Ученый употребляет его с ощущением, что это-то слово уж точно всем понятно. И оно точно всем как-то понятно! Но вот как? А когда начинаешь разбираться, то выясняется, что за этим словом чаще всего скрывается понятийное устройство, несколько отличающееся от того, которое