Верстов ничего не замечал, он был весел и оживлен – дорогой несколько раз закидывал спиннинг, вытащил большую щуку и, когда они встали на красивом высоком берегу, чуть выше звонкого неумолчного переката, приготовил уху, а потом сбегал за остудившейся в речке водкой. Глядя на него, Анна тоже немного отвлеклась – она с удовольствием ела и с удовольствием, по-мужски опрокидывая металлические стопочки, пила водку, которую до этого терпеть не могла. Ей хотелось опьянеть в эту ночь. Ветер стих, горел жаркий костер, внизу шумела река, сияли звезды, потом полная луна выкатилась из-за горы и залила поляну, расчертив ее на свет и тени. В лесу ухала птица, и все было таинственно и немного страшно, но костер создавал ощущение безопасности. Однако, когда уха была съедена, а водка выпита и Верстов стал смотреть на Анну жадными глазами, женщине сделалось не по себе. Этот требовательный взгляд был ей понятен, и в конце концов, как она предполагала их совместное проживание в одной палатке? – но почему-то здесь, на реке, среди скал, неба и воды, под тягостным светом луны и после всех смятенных дневных мыслей Анна окончательно поняла, что ей совершенно не нравится Верстов, никогда не нравился, а теперь стал и вовсе противен. И что ей вообще не нужен сейчас ни один мужчина, и душа ее просит иного. Она пыталась мягко ему об этом сказать, но он не слушал ее и, пьяный, лез с поцелуями.

Она вдруг вспомнила парней на пустыре, где горел одинокий зловещий фонарь и лежали рядом, охраняя ее, собаки, и оттолкнула его:

– Не подходи ко мне!

На мгновение он остановился – сильный, возбужденный, уже почти не владеющий собой. Она не могла видеть в полумраке его глаз, но как будто догадывалась, что он смотрит на нее тем унижающим мужским взглядом, каким смотрят на женщину, которая обязана уступить, и понимала, что отказать ему уже не сможет, примет это унижение и сделает все, чего он только не потребует. Однако, выждав мгновение, как будто для того, чтобы продемонстрировать право обладать ею, Верстов усмехнулся, залез в мешок и отвернулся.

Она чувствовала свою перед ним вину; когда наутро он проснулся с хмельной головой и стал разводить костер, сказала не обиженным, но извиняющимся тоном:

– Я уеду из ближайшей деревни, – и подумала, что готова будет лечь с ним ночью, если так надо, – пусть даже этот раз будет единственным и последним.

Но никакой обиды или разочарования на лице Верстова Анна не увидела.

– До ближайшей деревни триста с лишним километров, – ответил он спокойно и стал сворачивать палатку.

Потянулись однообразные, похожие друг на друга дни – когда до сумерек они плыли, а вечером, наспех поужинав, ложились спать, чтобы с утра точно так же скоренько разогреть недоеденный невкусный ужин и снова плыть. Река уже не казалась Анне красивой, все эти высокие скалы и лесистые горы в действительности были на одно лицо. Зато было страшно и жалко смотреть на свои огрубевшие мозолистые руки, ощущать, как шелушится кожа на обветренном и загорелом лице, которому не помогали никакие кремы. Она чувствовала, что становится похожей на тех женщин, что ехали с нею в тракторе, а от Верстова только слышала команды – правым, левым, табань – и послушно все делала, похожая на натасканную собаку, так что иногда в голову закрадывалось: а может быть, зря она терзается, может быть, это и входило в его расчет иметь при себе молчаливое и безропотное существо, похожее даже не на домашнее животное, требующее хотя бы заботы, а на радиоприемник, который можно включать или выключать, когда заблагорассудится. Но каждый вечер, когда они ложились спать, ей было отчего-то стыдно, неловко…

Много лет назад они вместе учились в институте, он был в нее влюблен, однако ее окружали куда более интересные молодые люди, она отвергла его, потом вышла замуж, родила и развелась. Верстов иногда звонил ей, и они встречались просто так, поболтать от скуки, от нечего делать, когда рядом не было никого другого. Ее жизнь складывалась по-разному: она была счастлива, была несчастлива – снова вышла замуж, снова родила и развелась, и с годами научилась больше ценить Верстова. Никогда не спрашивала, даже не знала, женат он или нет, – да это ее и не интересовало. Слышала только, что он довольно богат, сумел, как говорили, подняться, он сильно переменился со студенческой поры, заматерел и смотрелся хорошим кавалером, но никакого значения этому не придавала и как мужчину его не воспринимала.

Ничто не могло вытеснить из ее памяти образ неуклюжего мальчика, напоившего ее однажды вермутом и попытавшегося соблазнить. Быть может, ему и удалось бы это сделать, однако от волнения он все время бегал в туалет, и это так рассмешило и разозлило ее, что когда он в очередной раз отлучился, она быстро оделась и ушла. Она никогда не напоминала ему об этой истории, а он, как ей казалось, ее наверняка не помнил, да и трудно было теперь представить, что это с ним произошло. Они разговаривали об отвлеченных вещах, иногда она жаловалась ему на жизнь и могла доверить то, что никогда бы не доверила ни одной подруге. Потом он отвозил ее домой, однако никогда не поднимался в квартиру, и дальше этих редких галантных встреч их отношения не заходили. Верно, этим они были хороши и именно поэтому так долго продолжались, и не надо было ей соглашаться с ним никуда ехать, надо было оставить все, как есть. И она бы никуда не поехала, если бы в тот год ее не бросил человек, которого Анна очень любила. Она была в таком отчаянии, что ухватилась за Верстова и за этот сплав как за единственную возможность уйти от одуряющей тоски – она хотела отдохновения и покоя с тем, кому привыкла доверять и обо всем рассказывать. Но, Боже, как она была разочарована, когда увидела наглые, похотливые мужские глаза, требовавшие того же, что требовали все.

Легче было бы уступить этому властному и умелому человеку, с которым ей предстояло вот так ложиться еще много ночей, уступить, как уступает женщина, попадающая в зависимость от кого-то более сильного. Но что-то мешало… Очень тонкое, неуловимое, не поддающееся объяснению, что у них не сложилось, и она понимала, что поправить это ничем нельзя.

Однажды они проплывали крохотную деревушку. Верстов взял бидон и вылез спросить молока, и Анна пошла вслед за ним. Деревня – точнее, хуторок: три дома и часовенка – стояла на горушке, и ее вид тронул сердце Анны. Насколько отвратительным был станционный поселок, откуда началось их путешествие, насколько разоренными и убогими выглядели заброшенные деревни в верховьях реки, настолько естественной казалась эта живая деревушка, точно призванная дополнить красоту безлюдной местности. Возле домов стояли улья, по прибрежному лужку бродили корова и две лошади, но не было видно никаких дорог, проводов, тракторов, комбайнов или других предметов, связывающих деревню с внешним миром. Бог знает кем были люди, которые тут жили, но ей вдруг нестерпимо захотелось остаться и не возвращаться туда, где она была так несчастлива и неустроена. Анна немного побродила по деревеньке, а потом захотела пить. Она подошла к колодцу, достала ведро и приникла к нему. Вода была замечательно вкусной – она пила и не могла остановиться, – а в это время Верстов с бидоном и караваем хлеба и загорелая старуха вышли на крыльцо. Старуха ласково говорила Верстову: