Но где-то далеко еще жив тот, кто был роднее прочих. Тот, кто не сумел добиться доверия… и, быть может, предотвратить…

О Единый, пусть он будет спасен! Пусть хоть в одном человеке сохранится на земле Хрустальный город — несчастный город, павший жертвой доверчивости и недоверия!

Никакой потребности в ночной страже не было, но Ворна с самого начала похода настоял на том, чтобы не расслабляться.

Предрассветный час казался бесконечным. Стареющий месяц уже скрылся за скальной грядой, небо переливалось самоцветами звезд. Как может спать звездочет в такую ночь?

Яромир шагнул к костру, провел рукой над пластом дерна, которым накрыли угли. Рука ощутила тепло. Это они тоже делали на всех стоянках: в случае нужды достаточно откинуть дернину, раздуть жар, подложив заготовленный хворост, — и вокруг светло. Нужды, как и следовало ожидать, не выпало ни разу. Но спутникам Яромира подобные хлопоты были не в тягость. Соратники отца, Владимира Булата, они смолоду впитали воинскую предусмотрительность.

Хотелось спать, но молодой боярин был рад, что бодрствует.

И еще больше был рад тому, что, когда Ворна сменил его, провалился в глубокий черный сон, лишенный видений.

* * *

Спускаться начали, едва рассвело.

Внизу застали они немыслимую картину. Несмотря на то что солнце поднялось уже на ладонь над восточными отрогами, четверо оставшихся в лагере бойцов бессовестно спали. Не накрытое в ночь кострище остыло и выветрилось. Стреноженные кони разбрелись саженей на сто. Даже вещи лежали в беспорядке, и издалека Ворна решил, что на стоянку напали и люди мертвы.

Когда же оказалось, что все живы… В общем-то Ворне давно уже не приходилось явно вмешиваться в управление отрядом. Но сегодня у него и мысли не возникло доверить выволочку Нехладу. С ревом раненого медведя он разбудил нерадивых пинками и щедро отсыпал им тумаков, только потом снизойдя к их оправданиям.

— Хоть на месте казни — наша вина, — признал за всех Водырь. — А только нечистое тут дело, ей-ей! Я ведь первым на стражу заступил, — пояснил он. — Должен был Кроха разбудить, а как тьма сомкнулась — так и провалился я. Будто околдованный…

— Дурень, кому тут колдовать?!

— Да я же и не отрекаюсь, моя вина! Только объяснить никак не могу.

— А вы так и дрыхли? Обрадовались, увальни, что старших рядом нет? Да в иных походах таких лежебок на второй день хоронили! — напустился Ворна на близнецов, они были моложе и Владимировых ратей не нюхали.

— Словно оцепенение какое нашло… — втягивая голову в плечи, осмелился пискнуть Укром.

— Оцепенение, говоришь? Воин всегда в строю! Кто железо честной рукой держит, того ни морок, ни сглаз не берет! — вновь разбушевался Ворна, однако же вскоре заставил себя утихнуть и отчеканил: — Предрассветная стража теперь за вами всегда, и знайте: кто проспит, того своей рукой удушу, а вернувшись, перед отцами опозорю — все как есть расскажу. Сейчас за лошадьми пойдете… куда сорвались? Бестолочи, про оцепенение верещат, а сами хоть бы на обереги взглянули. Ну!

Воины поспешно полезли под одежду. У каждого славира на груди оберег из побратима[4]— его не обманешь. Сглаз, порча, даже морок если и не отступят перед силой оберега, то отразятся на нем, оставят следы, и потом опытный волхв сумеет по ним найти злоумышленника. Обычно древесина чернеет, если злые чары касаются человека.

Однако обереги четверых бедолаг были чисты. Рассматривая деревянные кругляши, бойцы на глазах наливались краской стыда.

Радиша решил вступиться за них:

— Бывают на свете чары, которые даже славирский оберег обманут. Правда, редко встречаются… — вынужден был прибавить он под суровым взглядом Ворны.

— Некому здесь такие чары наводить. Впрочем, обойдите вокруг стоянки, посмотрите, нет ли чьих следов, — сказал Ворна. — Хотя ничего там конечно же нет… Запомните вот что, запомните крепко: самый главный свой оберег славир не на теле носит, а внутри. — Он стукнул себя по левой стороне груди. — Его сами боги в нас вложили, и нет его сильнее в целом свете. Так-то вот. Ну чего встали? Живо за лошадьми!

Краем глаза Нехлад заметил, как прячет под рубаху свой кругляш Езень. Да он и сам с трудом удерживался от того, чтобы не стиснуть собственный оберег судорожной хваткой. Слова Ворны еще звучали в ушах, и он прислушался к сердцу.

Сердцу было тревожно…

Пока воины осматривали окрестность в бесплодных поисках следов, Кручина взялся перенести наброски на карту. Нехлад, как всегда, помог ему, а потом обратился к Радише: — Смотрел ли ты нынче на звезды? Что сулят они городу в долине?

Звездочет закусил губу.

— Голос неба неясен. У города в долине две судьбы: либо страшное падение, либо невиданный взлет.

— Падение уже было… — произнес Нехлад.

— И взлет тоже! — отрезал Радиша. — Выбрось эти мысли из головы, боярин. Только безумец надумает строиться там вновь. Две судьбы. Но я не знаю, в прошлом они или в будущем.

— Радиша! — окликнул звездочета Езень. — А как насчет снов? Что звезды говорят, сны-то нынешней ночью в руку были?

— Нет. Сны сегодня пустые.

— Ну и слава Весьероду, — тихо сказал Езень, все еще поглаживая оберег.

Провинившиеся походники привели коней. Пора было собираться в путь.

— Как назовем-то место? — спросил Кручина, не торопясь убрать карту.

Нехлад недолго думал.

— А так и назовем. Городище запиши как Хрустальное. Встретим другое — назовем Золотым, не жалко. Перевал же пусть будет перевалом Двух Судеб. Горные пики пометил? Левый, что пониже, пиком Предсказания назовем, а восточный… напиши: Башня Скорби.

Лихские проводники так и не приблизились к древнему городу. Предупрежденные Крохом и Укромом, что поход продолжается, они загодя выехали вперед, по дуге огибая не понравившееся место, и встретили славиров у подножия хребта.

Три дня тянулись справа зеленые склоны, недостаточно пологие, чтобы проникнуть в горы. Видно, помимо Хрустального города, другого пути из равнины на север действительно не существовало.

На третий день редколесье, покрывавшее склоны, шагнуло на равнину, и это почему-то сильно обеспокоило лихских проводников. Но они вспомнили, что в глубине Ашета должно быть озеро Монгеруде. Славирам уже не признать было в этом названии искаженные слова родного языка «много» и «руда».[5]Предки лихов, а может, еще кто-то, чей язык в некоторой степени был сродни славирскому, назвали озеро Много Крови.